Романтическая история мистера Бриджертона

Колин стоял и молчал, так что у нее не было выбора, кроме как извиниться, покинуть самой комнату, и закрыть дверь.

Он причинил ей боль.

Не имело значение, что он не хотел указывать ей на дверь, да и совсем не подразумевал это. Но когда она подошла к нему, он оказался неспособным протянуть ей руку. И самой худшей частью этого было то, что она ничего не поняла. Она снова подумала, что он стыдится ее. Он говорил ей неоднократно, что это не так, но пока он не скажет ей всей правды - что он просто завидует ей - он не мог вообразить, что она ему поверит.

Проклятье, он сам себе не верит. Он все время, в такой момент выглядел так, словно он лжет, ведь на самом деле, он действительно лгал. Или, по крайней мере, говорил неправду, потому что от правды, ему делалось неловко и самому стыдно

Но в ту минуту, когда она напомнила ему, что он прочитал все, что она написала, что-то темное и уродливое вылезло из него.

Он, действительно, прочитал все, что она написала, потому что она опубликовала все, что написала. К тому же, его наброски сидели уныло и безжизненно в его дневниках, убранные туда, где никто не может увидеть их.

Имело ли значение то, что написал человек, если никто никогда не читал этого? Будет ли иметь значение, если эти слова будут услышаны?

Он никогда не рассматривал возможности опубликовать свои дневники, пока Пенелопа не предложила это, несколькими неделями ранее; сейчас эта мысль обжигала его день и ночь (естественно, когда он не обжигался от прикосновения к обнаженной Пенелопе ночью в их постели). Но его преследовал сильный страх. А что если никто не захочет опубликовать его работы? Что если, кто-то, возможно, издаст их, но лишь потому, что Колин принадлежит к богатой и могущественной семье? Колин хотел, больше всего на свете, быть известным человеком, известным за свои успехи в жизни, а не из-за своего имени или богатства, или даже своей улыбки и обаяния.

И затем открылась самая страшная перспектива: Что если его записи опубликуют, но они никому не понравятся? Как он сможет взглянуть самому себе в глаза? Как он будет жить после такого провала?

Или, было хуже оставаться тем, кем он был сейчас: трусом?

***

Позже тем самым вечером, после того, как Пенелопа, наконец, вылезла из своего кресла и выпила чашку укрепляющего чая, бесцельно походила по спальне, и, в конце концов, устроилась на кровати на подушках с какой-то книгой в руках, которую она никак не могла себя заставить почитать, именно в этот момент появился Колин.

Первое время, он ничего не говорил, просто стоял и, улыбаясь, смотрел на нее, причем он улыбался не своей обычной улыбкой - такой, которая, словно освещает его изнутри и заставляет улыбаться в ответ.

Это была маленькая робкая улыбка. Извиняющаяся улыбка.

Пенелопа отложила свою книгу в сторонку, и перевернулась на живот.

– Можно? - спросил Колин, направляясь к свободному месту, рядом с ней.

Пенелопа резво отодвинулась вправо.

– Конечно, - пробормотала она, кладя книгу на ночной столик, стоящий рядом с кроватью.

– Я отметил, несколько моих путешествий, - проговорил он, держа в руке дневник, и устраиваясь рядом с ней на кровати. - Если хочешь, можешь прочитать их, и - тут он прочистил горло - высказать свое мнение, которое было бы - он вздохнул. - Было бы приемлемым.

Пенелопа посмотрела на книгу в его руке, в переплете элегантного малинового цвета, затем она посмотрела на него. Его лицо было серьезным, глаза мрачными, и хотя он сидел абсолютно неподвижно - никакого дерганья или волнения - она поняла, что он очень сильно нервничает.

Нервничает. Колин. Это казалось самой странной вещью, которую можно было вообразить.

– Я буду честной, - произнесла она мягко, и мягко вытащила книгу у него из пальцев

Она заметила, что некоторые страницы были заложены ленточками, и с величайшей осторожностью, она открыла одну из таких страниц.

14 марта 1819 года.

Вся горная местность была странного коричневого цвета.

– Это было, когда я навещал Франческу в Шотландии, - прервал он ее чтение.

Пенелопа посмотрела на него со снисходительной улыбкой, словно нежно выговаривая за его вмешательство.

– Прости, - пробормотал он.