Романтические эссе

Так это и осталось: читал он трудно, медленно, по буквам и по слогам, наталкиваясь на препятствия каждую минуту (ведь зрительно-пространственный аппарат коры головного мозга был разрушен), но писать он мог, пусть автоматически, пусть мучительно подбирая слова и мысли. Но он мог писать!

«Случилось так, что я теперь мог писать «автоматически», короткими словами, не думая почти, что получится из-под карандаша, не в силах даже прочесть, что написал только что. Но у меня «автомат» по чтению почему-то не мог работать. Я гляжу на слово «головокружение», гляжу на буквы этого слова и вначале ничего не понимаю, просто гляжу на непонятные буквы и на часть слова, как смотрит ребенок, не видевший букваря и букв. Но вот я начинаю что-то вспоминать, начинаю смотреть на первую букву — Г, жду какое-то время, наконец, я вспомнил букву Г, спешу глядеть на следующую букву О. Жду какое-то время, наконец, говорю тихонько ГО, потом спешу глядеть направо на букву Л, жду какое-то время… назвал букву Л, спешу глядеть на букву О, потом говорю тихонько себе: «ГОЛО», потом спешу глядеть на букву В, жду какое-то время… потом спешу глядеть на букву О… пока я глядел на букву О, из моего поля зрения ушло влево две буквы, то есть на поле зрения я вижу букву О, и слева еще только вижу две или три буквы, а те первые две-три буквы (ГО-Л) я уже перестал видеть. Вернее сказать, на том месте я «вижу» теперь серую тьму с какими-то колеблющимися, мерцающими точками, нитями, тельцами…

И так буква за буквой я читаю каждое слово, таким же медленным путем — буквами, слогами. «Автомат» при чтении в моем положении невозможен».

И он решил писать дневник, описать историю своего ранения, ту страшную бездну, в которую его бросило, тот путь мучительной борьбы за себя, за восстановление потерянного, который ему пришлось пройти.

И он назвал свой дневник одной фразой: «Снова борюсь!»

«История страшного ранения»

Он писал этот дневник, историю своего заболевания, двадцать пять лет, изо дня в день, мучительно подбирая слова и иногда затрачивая целый день, чтобы написать половину страницы. Он сначала назвал его «История страшного ранения», а потом озаглавил «Снова борюсь!».

Это был мучительный труд, полный судорожных попыток и минут отчаяния, подталкиваемый постоянной надеждой, труд, берущий все его силы, труд, которому он отдавал всего себя.

Конечно, он научился быстро, не думая, писать слова. Но как это далеко от письменного изложения своей мысли. Излагать мысль и делать это связно — это совсем другое. Для этого нужно переводить мысль в слова, а они-то не приходят сразу, их надо мучительно искать, рыться в памяти, связывая в фразы, а фразы должны воплощать и развивать мысль. Нет, это совсем не то, что просто, сразу, не отрывая карандаша от бумаги, написать слово.

Даже то, как пишут письма, как начинают их, как связывают фразы, — всё это исчезло. И над каждым письмом приходится мучительно трудиться, искать, спрашивать, перебирать, а на это уходят дни, недели.

«Несколько недель я подолгу думаю, как и что написать, но хороших и нужных слов я не мог написать, потому что не мог что-либо вспомнить из своей разбитой головы. Я подолгу думал и думал, как надо правильно писать письмо, и главное — его начало. Я спрашивал у людей, как правильно пишется начало письма, пробовал читать в книге про это… И почему-то я всегда очень долго думаю, думаю и никак не решаюсь начать писать письмо — день, другой, третий, пока сильно не разболится голова.

«Привет из Казановки!»… Хотя я был тогда в Кисегаче. Мои родные, наверное, сразу поняли, что голова у меня пробита здорово, и сильно стали обо мне беспокоиться и думать: каким же теперь я стал?

В письме я мало писал, так как не знал, что писать в письме. По привычке старался писать слова автоматически и писал подчас так, что не мог сам прочесть свои же написанные слова, так как не понимал своего письма, не понимал своих же написанных букв. И в письме, в связках я путал различные понятия. А над таким письмом я почему-то долго думал, и на это у меня уходит страшно много времени. Какая-то непонятная сила не позволяет мне сразу и быстро написать хотя бы письмо своей матери, а отчего это так — не могу и понять. Но все же я теперь мог сам написать письмо!

А ведь, чтобы написать одно письмо, мне приходилось подчас ожидать целый день, и даже подчас больше недели, пока «сообразит мой мозг»: а что же мне надо написать? И мне приходится думать, думать… вспоминать, вспоминать, а как же надо написать письмо такому-то лицу. От этого думания голова тупела, от длительного соображения уставала еще больше…