Романтические приключения Джона Кемпа

В тот день мой двоюродный брат Руксби стал женихом моей сестры Вероники, и я был подавлен приступом ревности. Я был ширококост и белокур; у меня была свежая, загорелая, обветренная кожа, прекрасные зубы и карие глаза. Жизнь моя была не слишком счастливой, и я замкнулся в себе, мечтая о недосягаемых странах, о приключениях, о кладах, о любви. В нашей семье мать имела больше значения, чем отец… Она была дочерью разорившегося шотландского графа, неутомимого в изобретениях и планах; она росла бедной красавицей на одинокой ферме, где мы и жили до сих пор, — последний клочок земли, оставленный ей отцом. Там же и вышла она замуж за хорошего, то есть подходящего человека, со скромными средствами, очень милого, податливого дилетанта и мечтателя. Он повез молодую жену в далекое плавание по колониям, которого не выдержал его кошелек. Моя мать, образумившись, настояла на возвращении на ферму. Выбирать приходилось между этой самой фермой или убогой безвестной жизнью где-нибудь в Калаисе.

Отец весь день просиживал перед камином, время от времени занося в записную книжку свои "идеи". Он, думается мне, писал эпическую поэму и был счастлив в своей праздности. У него были жидкие красно-рыжие волосы, лоснящийся изящный нос с горбинкой, голубые глаза под тонкими веками, и кожа на лице, напоминающая цветом и консистенцией недозрелую черешню. Фермой управляла моя мать, проводя весь день на свежем воздухе, и ее когда-то прекрасное лицо обветрилось и огрубело. То было лицо римской матроны, — строгие карие глаза, сурово стиснутые губы. Об этой женщине вы можете судить по тому, каких она держала на ферме рабочих. Они все как на подбор были контрабандисты и ночные воры — и ей это нравилось. Степенный, неповоротливый мужик-тиходум не уживался у нее. Соседи считали ферму леди Мэри Кемп очагом смуты. Так оно и было; в Кентербэри в один день повесили трех наших работников — за конокрадство и поджог… Такова была моя мать. Я должен был подчиняться ей, а так как у меня были свои чаяния и стремленья, то детство у меня было очень несладкое. А мне было с кем сравнивать себя. Наш ближайший сосед — сэр Ральф Руксби, воспитанный, любезный молодой дворянин, был с ранней юности влюблен в мою сестру Веронику. Вероника была очень красива, обаятельна и добра; высокая, тонкая, с покатыми белыми плечами, с белыми длинными руками, с густыми янтарными волосами и широко раскрытыми синими глазами, она составляла прекрасную пару для Руксби. У Руксби были родственники иностранцы. Дядя, от которого он унаследовал свою землю, во время испанской войны женился в Кастилии на девице Риэго. Он был тогда в плену, и, кажется, умер в Испании. Совершая большое путешествие, Ральф познакомился со своей испанской родней; он любил рассказывать об этих Риэго, а Вероника всегда передавала мне его рассказы, пока, в один прекрасный день, незадолго до помолвки Ральфа с Вероникой, на нас точно с неба свалились эти испанцы. Для меня они были воплощением всего романтического; вам никогда не понять, что значило для меня разговаривать с Карлосом Риэго.

Руксби был очень любезен. Он взял меня к себе в "Обитель", где я познакомился с двумя старыми девами, его троюродными сестрами, которые вели его хозяйство. Да, Ральф был весьма любезен, но я готов был его за это ненавидеть, и даже несколько злорадствовал, когда и он познал муки ревности — ревности к Карлосу Риэго.

Темноволосый Карлос настолько же затмевал своим изяществом Ральфа, насколько Ральф затмевал меня; и Карлос гораздо больше видел свет, нежели Ральф. Он обладал чуждым для нас чувством юмора, которому всегда готов был принести в жертву свое достоинство испанского гранда. Вероника безудержно смеялась над его шутками, вызывавшими угрюмую улыбку даже на губах моей матери; но Ральфу становилось не по себе. В минуты ревности к испанцу, он клялся, что Карлос кого-то зарезал и украл кошелек. Иной раз он уверял, что за его родичем было какое-то политическое преступление. Но, в конечном счете, Карлос пользовался в "Обители" широким гостеприимством и титулом графа, который не всегда находил нужным употреблять. Он привез с собою коротконогого, толстого, бородатого человека — не то товарища, не то лакея, который уверял, будто бы служил в испанском корпусе Наполеона, и имел привычку бить себя в грудь деревянной рукой (он потерял руку в кавалерийской атаке) и восклицать: "Я, Томас Кастро!.." Он был андалузец.

Я горячо полюбил Карлоса, а Вероника благосклонно улыбалась ему — и смеялась над ним, — пока в один прекрасный день он не распрощался с нами и не уехал по лондонской дороге в сопровождении Томаса Кастро. Меня мучительно потянуло за ним, в широкий мир, кипевший вокруг наших холмов.