Романтический манифест

Сделанное предупреждение необходимо в силу того факта, что философская и культурная дезинтеграция нашего века, низводящая интеллект человека до кругозора дикаря, ограниченного конкретным и сиюминутным, довела литературу до стадии, на которой «абстрактная всеобщность» считается равнозначной «статистическому большинству». Подходить к Гюго с таким интеллектуальным снаряжением и такими критериями более чем бесполезно. Нелепо критиковать его за отсутствие в романах скучных банальностей повседневной жизни, — с таким же успехом можно было бы упрекать хирурга в том, что он не уделяет времени чистке картофеля. Рассматривать как недостаток Гюго то обстоятельство, что его герои «крупнее, чем в жизни», — все равно что считать недостатком самолета его способность летать.

Но есть читатели, не понимающие, почему монополия на роль литературных персонажей должна принадлежать разновидности людей, до смерти или до отвращения надоевшей им в «реальной жизни». Для них, во все большем количестве бросающих «серьезную» литературу и ищущих последний отблеск романтизма в детективной прозе, Гюго — это новый континент, который они стремились открыть.

«Девяносто третий год » (Quatrevingt-treize) — последний роман Гюго и одна из вершин его творчества. Эта книга идеальна для первого знакомства с произведениями писателя: само повествование, его стиль и дух представляют концентрированную сущность того, что присуще одному лишь Гюго.

Действие романа происходит в эпоху Великой французской революции: «девяносто третий» — это 1793-й, год террора, момент наивысшего накала революционных страстей. События разворачиваются во время гражданской войны в Вандее — восстания бретонских крестьян-роялистов под водительством аристократов, вернувшихся из эмиграции в отчаянной попытке восстановить монархию, — войны чудовищно жестокой с обеих сторон.

Об этом романе сказано и написано много неверного. В 1874 году, когда он вышел , он не был встречен благосклонно ни многочисленной армией читателей Гюго, ни критиками. Историки литературы обычно объясняют такую реакцию тем, что во времена, когда еще свежи были в памяти кровь и ужасы Парижской коммуны 1871 года, французская общественность не могла отнестись с симпатией к роману, который представлялся ей прославлением первой Революции. Два современных биографа Гюго пишут о романе следующим образом. Мэтью Джозефсон в своей книге «Виктор Гюго» неодобрительно называет его «историческим романом» с «идеализированными персонажами». Андре Моруа в «Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго» перечисляет ряд биографических фактов, связывающих Гюго с фоном, на котором разворачивается действие (таких, как, например, то, что отец Гюго воевал в Вандее на стороне республиканцев), а затем замечает: «Диалоги в романе отдают патетикой. Но ведь Французская революция была исполнена пафоса и драматизма. Ее герои принимали возвышенные позы и сохраняли их вплоть до смерти». (Чисто натуралистический подход или попытка оправдания.)

На самом деле «Девяносто третий год» — роман не о Великой французской революции.

Для романтика фон — это фон, а не тема. Его взгляд всегда сфокусирован на человеке, на основополагающих началах его природы, на тех его проблемах и чертах характера, которые равно применимы к любому веку и любой стране. Тема «Девяносто третьего года», блестящие неожиданные вариации которой звучат во всех ключевых моментах повествования, которая движет всеми персонажами и событиями, соединяя их в неуклонном продвижении к могучей развязке, — это верность человека ценностям.

Революция — подходящий фон, чтобы драматизировать эту тему, выделить соответствующий аспект души человека и показать его в чистейшей форме, подвергнуть его испытанию под давлением войны не на жизнь, а на смерть. Повествование Гюго не было средством представить Великую французскую революцию; революция использовалась им как средство представить повествование.

Писателя волнует здесь не какой-то конкретный ценностный кодекс, а более широкая абстракция: верность человека своим ценностям, в чем бы эти це нности для него ни заключались. Хотя личные симпатии Гюго, очевидно, на стороне республиканцев, он рисует своих героев с обезличенной отстраненностью или, скорее, с непредвзятым восхищением, которым он равно одаривает обе воюющие стороны. В духовном величии, бескомпромиссной целостности, непоколебимом мужестве и беспощадной преданности своему делу старый маркиз де Лантенак, вождь роялистов, равен Симурдэну, бывшему священнику, который стал вождем республиканцев. (А если говорить о яркости и силе образа, то Лантенак, пожалуй, превосходит Симурдэна.) Гюго одинаково симпатизирует и веселой клокочущей безудержности солдат-республиканцев, и мрачной отчаянной решимости крестьян-роялистов. Он подчеркивает не то, как величественны идеалы, за которые сражаются люди, а то, на какое величие способны люди, когда они сражаются за свои идеалы.