Романтики, реформаторы, реакционеры. Русская консервативная мысль и политика в царствование Александра I

В понимании Ростопчина национальная идея важна для того, чтобы сплотить общество. Ее культурное содержание не имеет значения для достижения этой цели, и она вполне может сочетаться с европеизированным образом жизни, если люди при этом подчиняются установленному порядку. Ростопчин был в этом отношении наследником XVIII столетия, эпохи просвещенного абсолютизма – как и Наполеон, чье высказывание о католицизме («Религия – это не таинство боговоплощения, а таинство социального порядка»)[147] очень точно характеризует и национализм Ростопчина. Французы ему никогда не нравились; еще в 1794 году он обвинял пребывавших в России французских эмигрантов в том, что им не хватает глубины и серьезности характера[148]. Но, несмотря на это, он считал язык и стиль жизни французской аристократии универсальным образцом, которому нужно следовать не только во Франции, и не видел противоречия в том, чтобы соблюдать европеизированный образ жизни и оставаться при этом «истинно русским».

Взгляды Ростопчина на внешнюю политику остались почти без изменений со времени правления Павла. Он с недоверием относился к Англии, выступал против конфликта с Францией и считал, что Россия не должна ввязываться в европейские войны. Эта изоляционистская националистическая позиция была характерна для московского и провинциального дворянства. Ростопчин совершенно справедливо полагал, что Наполеон служит гарантией силы Франции и что Британия в своей безжалостной борьбе за мировое первенство «победит Францию благодаря той же напористости, которая позволила кучке торговцев править Индией и сделала [Британию] владычицей морей. Франция приобрела страшную силу, но она сосредоточена в одном человеке. Когда его не станет, наступит анархия» [Архив Воронцова 1870–1895, 8: 466][149]. В другой раз он воскликнул: «Не знаю ничего более отвратительного, чем английская политика» – ив раздражении добавил, что Питт, «с его умом, его финансовыми ресурсами и жаждой разгромить Францию <…> потянет за собой все европейские державы и сделает их послушным орудием в своих руках» [Rostopchine А. 1864: 479,484][150]. Этот результат казался неизбежным: коронация Наполеона, смерть герцога Энгиенского и франкофобия братьев Воронцовых (Александра, министра иностранных дел, и Семена, посла в Англии) – «все это неминуемо втянет нас в войну, в которой нам не поздоровится», – писал он провидчески в 1804 году [Rostopchine А. 1864: 485][151].

Ростопчин разрабатывал глобальные внешнеполитические планы, превыше всего ставя интересы государства; восхищался талантливыми и честолюбивыми людьми, презирал как радикалов-пустозвонов, так и полусонных сельских землевладельцев и не придавал большого значения идеологии. Неудивительно поэтому, что он относился с уважением к Наполеону, называя его «великим полководцем [и] благодетелем Франции, сумевшим обуздать революцию»[152] (хотя число человеческих жизней, ценой которых Наполеон возвысился, ошеломляло его). В 1803 году он заявил: «Было бы очень жаль, если бы Наполеона не стало. Я считаю его великим человеком и, хорошо зная человеческую природу, прощаю ему даже его ошибки роста» [Архив Воронцова 1870–1895, 8:308][153]. Даже узурпация Наполеоном трона не отвращала Ростопчина с его легитимистскими убеждениями: по его мнению, этот шаг позволил укрепить авторитет власти во Франции.

С приближением войны Ростопчин, предчувствуя недоброе, помрачнел. В марте 1805 года он писал Цицианову: «Не может быть, чтобы все правительства были настолько слепы, чтобы не раскусить хитрые замыслы Бонапарта» – и добавил: «…более чем вероятно, что пруссаки не захотят связываться с Францией, и Россия опять станет инструментом английской грабительской политики и будет втянута в бесполезную войну». Он обвинял русское правительство в том, что оно не захотело признать Наполеона французским императором, хотя в то же время согласилось с решением Габсбургов преобразовать Священную Римскую империю, где императора избирали, в Австрийскую империю с наследованием престола. Он ожидал, что разразится «большой общеевропейский пожар», и предвидел, что Наполеон, «предоставив англичанам по-прежнему заниматься морским разбоем», целиком захватит Италию, Пруссия расширит свои владения территорию в Германии, а Австрия попытается завладеть Молдавией и Валахией. «Не лучше ли было бы, отдав Франции Египет, разделить между собой Турцию, не затевая никакой войны? – задумчиво вопрошал он. – Но, похоже, сам Господь Бог решил сделать Наполеона бичом всех монархов». Давняя идея Ростопчина о русско-французском партнерстве теперь выглядела сомнительно. По его мнению, Россия должна была «помешать чрезмерному расширению владений других государств, а может быть, тоже хватать то, что идет в руки». В конце концов, «если Франции, населенной сплошь безумцами, все же удалось – отчасти действуя силой, отчасти через общественное мнение – завоевать значительную часть Европы, что может остановить Россию?» [Rostopchine А. 1864: 507–508][154].