Романы

Никто и не думал дивиться и считать невозможным, чтоб богатырь не мог восстать против целого войска: Витязи Князя Владимира были еще в памяти; притом же и пословицу: «и в мнозе бог, и в мале бог» можно было приложить к подобному случаю.

Вот выехал Ива Олелькович из Крома[237] Белогородского, проехал застенье и пустился полем по дороге, откуда ожидали нападения поганых Бохмитов.

Народ высыпал на прясла и смотрел сквозь перси на благодетельного нашего богатыря. Провожая его взорами, все единосердечно молились небу, чтоб оно ниспослало в нем спасителя городу и погубителя злых сыроядцев, безбожных Агарян.

Княгиня Яснельда, вдова средних лет, полная, как месяц, румяная, как заря, белая, как кипень, также взирая на нашего героя с выходца на высоком своем златоверхом тереме, вздыхала печально и, шибе руце свои к переем, говорила:

– Господи боже великий, призри на мя, смиренную, сподоби мя видети славного в человецех богатыря Иву Олельковича препоясанна победою и славою!.. Возврати его поздорову; то и земля моя поздорову будет!.. Похизи алчного врага ветром с юга и с запада!.. прорази его зноем кромешным!

Льются слезы из очей Яснельды, как речные быстрины.

Ива Олелькович не слышит восклицаний ее, не ведает, что деется в сердце Княгини; гордо близится он к табору вражьему, спереди ему солнце сияет и добре греет, а по нем кроткий ветрец веет.

Вот уже слышит Ива: ворганы тепут, и трубы гласят, и стязи глаголют; и видит Ива за редкой дубравой полки незнаемый.

– О! – восклицает он, поправляя и придерживая то шлем, который ему велик не по голове, то меч, который колотится об ноги коня и мешает коню идти.

«О! – думает Ива. – Уклоню силу поганую, аки лес, постелю по земли, аки траву под косою!» – и продолжает ехать вперед.

Кто бы не сказал, взирая на нашего сильного богатыря: «Твердая броня на могучих плечах, под бронею храбрость, под шлемом быстрая мудрость, в очах горит ярость».

Вот раскаляет он свое сердце молодецкое, богатырское, разжигает коня ретивого. Запел бы он и любимую песню великана Усмы Хрусовича, когда гнался великан за исполином Урютом, укравшим его Гремиславу, запел бы он:

Конь ты, мой конь, мои быстрые крылья!
Ты неси чрез поля, догоняй мне врага!
Как догонишь врага, расцелую тебя!
Подкую я тебя ярким золотом,
Вплету в гриву тебе камни светлые,
Я покрою тебя тканью, шелковой,
Тканью шелковой с золотой бахромой;
Я поставлю тебя во светлицу свою,
Я подсыплю тебе бисер сеяный,
Накормлю я тебя светлой манною,
Напою я тебя и сытой и вином;
Конь ты, мой конь, мои быстрые крылья!
Ты несись чрез поля, догоняй мне врага!
Не догонишь врага, изведу я тебя!
Подкошу я тебе все четыре ноги,
Копьем выколю-те очи ясные!

Запел бы Ива Олелькович, да проклятый шлем сердит его, меч-кладенец отбил бедро.

– Оувы тебе, окаянный!.. пожди, мало буявый!.. – кричит Ива Олелькович; но не узнаешь, на шлем ли свой кричит он или на рать Мугульскую, которая открылась за дубравой, расположенная на высоком холме, близ дороги.

У Лазаря также что-то не ладится; он часто слезает с коня и, то подтягивая подпругу, то поправляя узду, посматривает зорко на вражью силу и не торопится за богатырем.

Сам ли Ива Олелькович приударил коня своего, или неуклюжий меч-кладенец стукнул коня невзначай по ребрам, только конь взвился, дал прыжок вперед… заржавевший запон у шлема отскочил, забрало скатилось на богатырское лицо, и вот вся голова Ивы Олельковича скрылась от света божьего в глубину железного шишака.

Конь несет; Ива Олелькович сдерживает его; но, не видя перед собою ничего, кроме темной ночи, правит его в сторону мчится дубравою и исчезает из глаз верного своего конюха и приспешника.

Оставим же нашего витязя скакать по предопределению рока, обратимся к окаянным Агарянам, Измаильтянам, Бесерменам, Таурменам, Мугулам и, наконец, Татарам, посмотрим, что они делают.

Когда Царь Мамай принял с любовью дары многоценные и книги писаны от Князя Литовского и от Олега Рязанского, ему и в голову не приходило думать, чтоб собралась туча на том небе, которое казалось так ясно под попечительною рукою Золотой Орды. Близ берегов красного Дона заложил он облаву и во ожидании любимой травли истреблял зверей, но передовые и сторожевые отряды его пускались уже в глубь России, особенно в Княжества, покорные власти Бохмитов.