Романы. Трилогия.

Не зря выла ее душа. Агарков нашел князя Ивана Григорьича, нашел в доме генерала Аретьева, убитого в весеннем наступлении на германцев. Вдова Анна Андреевна, на глазах которой вырос Иван Григорьич, любившая его как родного, решительно воспротивилась уходу его:

– И их не спасешь, Иван, и себя погубишь. Да не могут же они стариков ни за что расстрелять! Пугают.

– Нет, Анна Андреевна, не пугают, – сказал князь. – Я думаю, наш наблюдатель жизни это подтвердит. Как наблюдается, Андрей Ананьич?

– Перестань, Иван. Зубоскальство не твой стиль. Я с тобой.

– Нет уж, я один. Все будет в порядке, Андрей Ананьич, вы мне только помешаете. Хочу, чтоб наблюдения ваши продолжились. Думаю, впереди уйма интересного.

Вздохнул Агарков и сказал:

– Я, пока сюда брел, вот чего придумал: совершеннейший вздор, будто поступку человека предшествует какой-то там историзм, будто он вытекает из чего-то. Мгновенное решение воли – вот вам и поступок.

– Но это ничего не объясняет, – сказала вдова.

– А ничего и не надо объяснять, я наблюдатель, а не объяснитель. Зато это предостерегает – жди от человека всего чего угодно.

– Болтун ты, Андрей, – проворчала вдова.

Без Груни потерявшие бдительность, расслабившиеся орлы ее, засадники, смяты были и обезврежены в течение минуты. Лучше всего отделались двое с винтовками у дверей – всего лишь беспамятством от удара кулаком по голове, остальные четверо по пуле получили и даже толком удивиться не успели. Груне же, заставшей только картину разгрома, скрежетать зубами осталось, проклинать Рогова и неотвратимость обстоятельств и ждать новой встречи с князем.

А тот вез к вдове Аретьева своих домашних в семейном экипаже, в который запряжен был его верный серый Султан. Один раз остановили: кто такие, куда? Какой документ имеете? Иван Григорьич слез и предъявил свои кулаки. Потом ехал и чувствовал спиной взгляд старого князя, как бы говоривший свое всегдашнее: "А все-таки груб ты, Иван..." Так счастливо освобождены были первые заложники новой власти в Москве.

Вторым не повезло: они тоже были собраны Груней, и хоть не было там родни Ивана Григорьича, дело с ними она довела до конца. Не была убрана от снега Лубянская площадь, как то требовала новая власть, а убирать должно было буржуйско-дворянскокупеческое отребье, и объявленный заранее приговор на случай невыполнения задания был приведен в исполнение. Быть может, с расстрелом и подождали бы, да опять обстоятельство непредсказуемое подогнало – жизнь опять столкнула Груню с Федей. Тот сразу узнал свою бывшую невесту. Покачал печально головой и ничего не сказал, смотрел только юродствующе. Чтото изменилось в нем, не тот стоял перед ней Федя, которого она видела последний раз в храме. И очень эта перемена не понравилась Груне.

– Ты зачем здесь? – спросила она грозно.

– Снег убираю, Грунюшка, аль не видишь?

– Ты-то при чем?

– Так за Пантелея Егорыча, он же немощен, какой из него уборщик, а родственников нет у него, ты ж знаешь.

– Так не вышли их родственники, Федечка, а одному тебе не убрать до завтра, так что зря стараешься.

– Неужто расстреляете?

– Обязательно. Кого ж бояться, не тебя ж.

– А... а гляжу, смотришь ты на меня и вправду будто боишься... и глаза отводишь.

– Я?! Тебя?

– Ага, ты – меня. Как же вы дальше-то будете, Грунюшка, коль даже снег убрать без винтовок не можете?

– Да так и будем, Феденька. Винтовка – она самый универсальный экономический рычаг. Понял хоть, что я сказала?

– По-о-нял, как не понять. Набралась ты.

– А ты все телятниковские миллионы ждешь?

– Нет, Грунюшка, не жду, нет больше ничего у Пантелея Егорыча. Рычаг ваш этот... универсальный... Да оно и слава Богу. Ничего теперь не нужно, одного хочу, чтоб не просто от шального штыка вашего пропасть, а за Христа Спасителя жизнь кончить.

– А потянешь? – зловеще спросила Груня и приблизила свое лицо к Фединому. – А то ведь и устроить могу по старой памяти.

– Что ли крестный ход завтрашний расстреливать собрались, как в Туле расстреляли?

– Нет, послезавтра Зачатьевский монастырь закрывать будем.

– Как это, закрывать?

– Так, на веки вечные.

– Вы – и на веки вечные? – Федя вдруг широко улыбнулся. – Какие у вас веки, Грунюшка, да еще вечные, что тебе-то до этой вечности? Весь мир ты приобрела, а душу, душеньку-то свою бессмертную на что обрекла? – и Федя горестно закрыл лицо руками. – Ведь как любил я тебя, Грунюшка! И сейчас люблю...

– Да залюбись ты, жених, – прошипела Груня и, дернув Федю за волосы, пошла дальше.

Набатный звон всех колоколов Зачатьевского монастыря звал москвичей на защиту, но звал тщетно: десятка три их всего нерешительно стояли у ворот и, судя по их виду, жалели очень, что явились, и думали только, как бы назад прорваться сквозь оцепление вооруженных солдат и штатских в кожаном, которые, видимо, шутить не собирались. Уже сгинуло то время, совсем-совсем еще недавнее, когда на колокольный звон толпы громадные сбегались. Всем уже была знакома беспощадность новой власти.