Ромасанта: человек-волк

Шестнадцатого июня 1853 года прокурор Бастида представил свой доклад. Сегодня мой новый адвокат вручил мне копию этого документа. Он представляет собой длинный текст, не добавляющий ничего существенного к тому, что уже было сказано, что уже известно, что неоднократно повторялось, и повторялось, и повторялось множество раз, так что сознание людей уже просто переполнено всем этим. Но в данном опусе, более литературном, чем предыдущие выступления, более высокопарном, прокурор избрал мелодраматический тон, который, по его замыслу, должен был взволновать присутствующих, хотя на меня он произвел отталкивающее впечатление, ибо я ненавижу такого рода показуху, гораздо более соответствующую притворной сентиментальности, нежели истинной чувствительности. Впрочем, последняя раздражает меня подчас больше, чем первая.

Выступление грешило как тем, так и другим, переходя из крайности в крайность. Сделайте усилие. Представьте себе дона Лусиано, который напоминает залу:

— Речь идет не об исчезновении девяти человек, среди которых — дети четырнадцати, двенадцати, десяти и трех лет! В действительности эти события суть не что иное, как развязка предыдущих деяний, тщательно подготовленных и направленных на достижение определенной цели, как уже доказано независимо от признаний Бланко!

Совершите усилие. Представьте себе его. Разве это не отвратительное зрелище? Я, в свою очередь, представляю себе Барбару, прогуливающуюся по просторным помещениям здания суда и выставляющую напоказ свою красоту, не такую деревенскую и приторную, как у ее сестер: у нее более смуглая кожа, и все ее тело, округлое, упругое, так желанно. Она говорит всем, кто только захочет ее выслушать, в том числе и журналистам, что я — омерзительный Жиродер, или ужасный и беспощадный Потрошитель, а также жуткий Человек с мешком, все, что угодно, только не Человек-волк.

Мне совсем не трудно представить ее себе. Я имел возможность без всякой спешки наблюдать за ней во время суда. Я много раз внимательно смотрел на нее, пытаясь передать ей свои мысли, желая заставить ее увидеть во мне то, что я видел в ней, — ее наготу, — надеясь внушить ей, чтобы она и во мне увидела охватившее меня желание, но одновременно и мое презрение к ней, а также неодолимую ненависть и прочие противоречивые чувства, что бились у меня в глазах, в висках, — бились непрестанно и с такой силой, что я забывал даже внимать речам, которые прокурор обращал к залу, пока я созерцал Барбару и представлял ее себе такой, какой представляю и теперь.

И еще я представляю себе газетчиков. Это совсем не трудно. Я знаю, что они не слишком расположены слушать Барбару. Ее история гораздо менее интересна, чем моя, та, которую так успешно продает адвокат и согласно которой я — Человек-волк. Таково действительное положение вещей, и таким оно и останется теперь уже навсегда. Но без всяких подробностей, связанных с жиром; в конце концов, не стоит придавать им большого значения.

Выпотрошенные, ободранные трупы, разделанные с тщательностью изготовителя чучел ягодицы и конечности, дабы некий злодей смог извлечь из них жир, — против голодного волка, вонзающего клыки и терзающего жертву под воздействием древнего, вечного исступления. Представьте себе. Что привлекательнее? А теперь подумайте о Барбаре, пожелавшей стать знаменосцем дела своих сестер, героиней разума и проигравшую, ставшую жертвой. Барбара чтит нравственные устои. Она надеется на торжество разума, это она-то, безграмотная крестьянка, возвысившаяся над своим общественным положением и нарушившая покой тех, кто считает себя или желает быть выше ее. Я же, напротив, смиренно принимаю свое положение — положение бедного, невежественного деревенщины, несчастного, суеверного галисийского крестьянина, павшего жертвой вековых бредней, которые должны растолковать современные ученые мужи. И именно на мою долю выпадет победа и слава.

Так и будет, ибо я тоже попрал устои и мне удалось если не одержать над ними победу, то, по крайней мере, преодолеть их; но, сделав это, раскаявшийся и трепещущий, запинающийся от страха, я не пытаюсь подняться над своим простым и низким происхождением, всячески показывая, что ни над кем не возвышаюсь и не собираюсь возвыситься.

Таким образом мне удается добиться того, что все ощущают себя выше меня. И тем самым я пробуждаю и разжигаю в них желание быть снисходительными и простить меня. Доброта — это удел сильных, и я предстаю перед ними в качестве существа слабого и нуждающегося в защите. Я злодей, потому что беден и слаб и не наделен никакой благодатью. Они же добрые, потому что сильные. Вот в чем разница. Легко быть великодушным, если ты могуществен. Я признаю за ними право решать за меня. Проявлять свое великодушие. Быть богами и распоряжаться жизнью. Я позволяю им быть тем, чем был я.