Ромен Роллан

«Вы спрашиваете, какую позицию должны будут занять писатели после войны. У них был и есть один долг, и до нее, и после: правда. Но я надеюсь, что после войны будет больше людей, познавших правду и знающих ей цену. Они встречались с ней шлицом к лицу, в несчастье и ужасе. Ну и что же — пусть говорят, пусть говорят все! Пусть каждый расскажет, что видел, что перечувствовал, все до конца! Пусть каждый посмеет заглянуть в глубины своего сознания, пусть вытащит наружу, осветит беспощадным и здоровым светом реальности все то, что он старательно прячет в тени своего сердца: истинные или ложные верования, условности, предрассудки, мелкие, обязательные и не безвыгодные светские «кредо»! Пусть он все заново поставит под вопрос: те чувства, те идеи, которые были когда-то великими и животворными, но теперь в значительной части омертвели, превратились в пышные и заплесневелые идолы! Нужно избавить общественное сознание от лжи, в которой погрязла современная жизнь в силу казенного воспитания, корыстных традиций, привычной и ленивой гордыни, косности, трусости. Перед нами задача: очистить дом, впустить туда чистый воздух, свет, дыхание будущего. Наш лозунг: «Долой ложь!» Я знаю немало французов, которые последуют этому призыву».

Роллан к концу войны — еще больше, чем в начале, — чувствовал себя своего рода рупором миллионов угнетенных, которые поднимают среди бойни «крик боли и мятежа». В июле 1917 года он писал женевскому пастору Луи Ферьеру:

«Я слишком хорошо был знаком с «Ярмаркой на площади» в мирное время, чтобы не распознать ее в военное время, в разных странах — теперь она в тысячу раз опаснее, чем была, потому что держит в своих руках и меч, и кляп Прессы, порабощенной во имя «общественного спасения».

Я не из тех пацифистов, которые по слабости характера боятся опасностей битвы. В течение трех лет я веду битву, вовсе не безопасную. Я всем сердцем с теми, кто осуждает и обличает беззакония кайзеровской Германии. Но — именно потому, что это беззакония, а не потому, что они исходят от Германии. И если я вижу беззакония, совершаемые другой стороной, я тоже не могу их терпеть.

А я их вижу и с другой стороны. Я вижу их в самой основе цивилизации Европы (и Америки), в политике всех государств, в социальной системе; и худшее из беззаконий, по-моему, в том, чтобы бороться с одними и прославлять другие, тогда как надо бороться с системой в целом…

В течение трех лет я выслушиваю доверительные излияния множества угнетенных, я слышу крик боли и мятежа, который поднимается во всем мире, и говорю:.рано или поздно этот крик будет услышан всюду, потому что превратится в оглушительный взрыв. И тогда — горе миру! Он будет залит новым потопом человеческого страдания…»*

Роллан надеялся на торжество нового общественного строя, более справедливого и более достойного человека. И он считал святой обязанностью писателей — участвовать силою своего творчества в деле социального обновления. Его статьи 1916–1918 годов, объединенные им впоследствии в сборнике «Предтечи», одушевлены своеобразным пафосом собирания сил. Роллан сочувственно отмечал, поддерживал, делал достоянием широкой гласности разнообразные выступления против империализма и войны, от кого бы они ни исходили. Он проницательно увидел в романе Барбюса «Огонь» не только большую удачу талантливого и мужественного писателя, но и отражение важных жизненных процессов — тех больших сдвигов, которые происходили в сознании рядовых солдат, «пролетариев фронта». Он нашел горячие и точные слова для оценки заслуг Горького — писателя и гражданина. Он отметил революционную публицистику молодого Джона Рида. А наряду со всем этим Роллан говорит в своих статьях и о многом другом: о пьесе Стефана Цвейга «Иеремия», написанной на библейскую тему, но заключавшей в себе антивоенный смысл, о деятельности немецкого биолога-антимилитариста Г. Ф. Николаи, о возникновении в Швейцарии социалистического студенческого общества… В тех оценках, которые Роллан давал различным книгам, журналам, общественным начинаниям, была подчас доля чрезмерной восторженности и доверчивости (на короткое время он поверил было в искренность демократических и миролюбивых намерений американского президента Вильсона, но быстро в нем разочаровался). Однако главной идеей, которая одушевляла всю деятельность Роллана в последние годы войны, была идея коренного преобразования жизни. И в свете этой этой перспективы он рассматривал и собственную работу и задачи своих литературных собратьев.

Уже в конце 1915 года Роллан писал одному из своих младших друзей, поэту Пьеру-Жану Жуву, который был близок к толстовским идеям непротивления: «… Я хочу разорвать завесы мистицизма, которыми старик Толстой, как бы то ни было, любил себя окутывать, и говорю: «Смотрите. Вслед за национальными битвами предстоят битвы социальные. Готовы ли вы?» Дать ответ на этот вопрос — дело совести каждого».