Сцена четвертая
Бедный Ромео! Он и так уже мертв от черного глаза белой лиходейки. Уши у него прострелены серенадами, сердце – любовною стрелою. И такому-то тягаться с Тибальтом!
А что такое Тибальт?
Нечто посущественней кота Тибальта из сказки, можешь мне поверить. В делах чести – настоящий дьявол. Фехтует, как по нотам – раз, два, а три уже сидит по рукоятку у тебя в брюхе. Такой дуэлист, что мое почтенье! А его бессмертные passado, его punto reverso, его hai![11]
Его что?
Это из их дурацкой тарабарщины, чтоб их черт побрал. Только и слышишь: «Готов божиться, вот это клинок! Бьюсь об заклад, вот это мужчина! Провалиться, вот это девка!» И откуда их столько берется, этих мух заморских, с их модными pardonnez-moi[12]
и bon, bon.[13] А их широченные штаны, от которых не стало места на старых лавках!Гляди-ка, никак Ромео.
Моща мощой, как высохшая селедка! О бедная плоть человеческая, до чего же ты уподобилась рыбьей! Вот кому теперь растекаться стихами вроде Петрарки,[14]
благо перед его милой Лаура[15] не больше чем кухонная замарашка. Бонжур, синьор Ромео! Французский поклон вашим французским штанам. Здорово вы нас вчера надули!Здравствуйте оба. Надул? Каким образом?
А как же! Уговор был идти вместе, а вы улизнули.
Прости, милый Меркуцио. Я теперь так занят. В делах, как мои, не до условностей.
Еще бы. В делах, как твои, приходится ползать на коленях.
Весьма вежливое соображенье.
Еще бы. Я цвет вежливости.
Гвоздика, наверное.
Совершенно верно.
Вроде гвоздики на моих башмачных застежках.
Ах, как остроумно! Развивай эту сапожную остроту, пока не сотрешь на ней подошвы. О единственное в мире остроумье, долговечное, как стелька! Твои вымученные шутки не шире дюйма, и только натяжки растягивают их до фута.