— Горе мне! Что собираюсь я делать? Куда же положат меня? А вдруг я очнусь раньше, чем подоспеют падре и Ромео, что тогда будет со мной? Смогу ли я вынести то зловоние, что исходит от разложившегося трупа Тебальдо, когда я не могу терпеть ничтожного дурного запаха? А может быть, в гробнице гнездятся тысячи червей и змей, которые вызывают во мне страх и отвращение? И если я вся содрогаюсь при мысли об этом, то как же буду я терпеть, когда они будут кишеть вокруг меня и ко мне прикасаться? Разве я не слышала столько раз, что рассказывают о страшных вещах, происходящих ночью не только в гробницах, но и в церквах и на кладбищах?
Все эти опасения вызывали в ее воображении тысячу ужасных видений, и она почти решилась не принимать порошка и была готова выбросить его, но в ее лихорадочном мозгу снова и снова возникали самые противоречивые мысли: одни внушали ей принять порошок, другие рисовали бесконечное количество опасностей. В конце концов после долгой борьбы, побуждаемая горячей и пылкой любовью к Ромео, что в горе стала еще сильней, в пору, когда заря уже занималась на востоке, она одним глотком, отбросив все свои сомнения, выпила бестрепетно воду с порошком, потом легла и вскоре уснула.
Старая кормилица, спавшая с ней в комнате, хотя и знала, что Джульетта не спала всю ночь, однако не заметила, как та выпила снадобье. Встав поутру, она, как обычно, принялась за свою работу по дому. В час, когда Джульетта имела обыкновение просыпаться, старуха вошла в комнату и сказала:
— Вставай же, вставай, пора!
Открыв окно и видя, что Джульетта не двигается, словно и не собирается вставать, она подошла к ней и, расталкивая ее, снова громко сказала:
— Ну, соня ты эдакая, вставай же, вставай!
Но добрая старушка понапрасну тратила слова. Тогда она что было сил стала трясти Джульетту, щипать ее и теребить за нос; по все ее усилия ни к чему не приводили. Жизненные силы Джульетты были в таком оцепенении, что самые громкие и резкие звуки в мире, самый страшный гул и грохот не смогли бы ее разбудить. Бедная старуха, смертельно испуганная, видя, что Джульетта не подает никаких признаков жизни, твердо решила, что она умерла. Сверх всякой меры огорченная и опечаленная, она, плача навзрыд, бросилась к мадонне Джованне и, задыхаясь от горя, едва могла вымолвить:
— Мадонна, дочь ваша скончалась.
Мать опрометью побежала, заливаясь слезами, и нашла свою дочь в том состоянии, о котором вы уже знаете. Каково было горе матери и как она убивалась, говорить не приходится. Она горько рыдала, вознося к звездам свои громкие мольбы, которые могли бы тронуть камни и смягчить тигров, разъяренных потерей своих детенышей. Плач и вопли матери и старухи-кормилицы раздавались по всему дому: все сбежались на этот шум. Прибежал и отец и, увидев свою дочь холодной как лед, без всяких признаков жизни, помертвел от горя. Пошли разговоры, и мало-помалу весть о случившемся распространилась по всему городу. Собрались все родственники и друзья, и чем больше прибывало народу, тем громче становился плач. Послали за самыми знаменитыми врачами города, которые испробовали безуспешно тысячу всяких средств, но, узнав, что девушка в последнее время только и делала, что плакала и вздыхала, все сошлись на том мнении, что какое-то безмерное горе убило ее. От этого известия плач и стенания стали еще громче; все веронцы оплакивали столь внезапную и горькую смерть Джульетты. Больше всех убивалась мать, которая без конца лила слезы и не слушала ничьих утешений. Она трижды обняла и поцеловала дочку, бесчувственную и неподвижную, как мертвец, и печаль ее все увеличивалась, а рыдания становились все безудержнее. Собравшиеся вокруг женщины пытались, как могли, ее успокоить. Но она так предалась своему горю, что совсем обезумела, не слушая того, что ей говорили, и только плакала да время от времени пронзительно кричала и рвала на себе волосы. Мессер Антонио был опечален не менее жены, почем сдержаннее выражал он свое горе слезами, тем тяжелее оно ложилось на сердце; он, столь нежно любивший свою дочь, чувствовал невыразимую муку, но, как человек благоразумный, старался справиться с ней.