#РОМЕОИДЖУЛЬЕТТА В ДВУХТЫСЯЧНЫХ 43 секунды любви

Я вижу себя со спины в общежитии интерната, стоящим на коленях перед изголовьем кровати и читающим вечерние молитвы. Двухъярусные кровати, пол, выложенный плиткой, этот кислотный желтоватый свет. Я прищурился, чтобы определить местонахождение сердца в моей груди, как поле силы, стремящееся к величайшему Божьему приёму. «Я не попаду в ад, – повторял я про себя, – я не попаду в ад!» Свет в комнате внезапно померк, и чьи-то тяжелые ботинки ушли вместе с моим спокойствием. Комплиментарные голоса и зловещие улыбки перескакивали между кроватями, скрип пружин, шелест простыней в темноте множились; Тебальдо, старший из мальчиков интерната, заставлял меня совершать акт мастурбации каждый вечер, угрожая вилкой, украденной из трапезной; я пытался думать о своей руке как о чем-то другом, кроме себя, в то время как я ускорял это навязчивое движение вверх и вниз по его органу.

Я с тревогой следил за учащением его дыхания, на слух запоминая удары наизусть, пока крючковатый нос Тебальдо указывал на потолок в поисках концентрации, которая даст ему последний толчок для взрыва наслаждения. Он подул нижней губой на свой ржавый хохолок и напряг все нервы, злобно положив руку на мою руку, чтобы улучшить движение и управлять напряженным моментом эякуляции. Много ночей, повторяя это действие, я думал, как хорошо было бы засыпать без страха и о том, каково будет его семяизвержение. Это жидкое, смешанное и плотное тепло, вторгшееся в мою ладонь, в отвращении и дискомфорте, было моим освобождением до следующей ночи. В ночь, когда они обнаружили нас, наказали обоих. Тебальдо больше не удовлетворялся тем, что он всегда просил от меня, и хотел, чтобы я взял его член в рот. Я уронил стул и кувшин с водой, чтобы привлечь внимание надзирателей. Они вывели нас в нижнем белье из общежития, на первом этаже, под большую лестницу, ведущую на верхние этажи.

«Вставай!» – прокричал директор. Чрезмерно идеальная козлиная бородка и беспокойная челка, остановленная жиром, внушали ужас. Его голос был таким же резким, как и его злобный профиль. Он постоянно призывал учителей отдавать предпочтение науке, цифрам и порядку, и не возиться с дьяволом литературы.

Я помню день одиночного заключения в темноте подвала после того, как меня поймали за игрой на пианино в восьмиугольной комнате без разрешения. Они закрыли мне руки крышкой, кричали на меня, что я здесь, чтобы начать научные исследования, а не заниматься легкомыслием. Они жестоко ориентировали мою учебу, борясь с моими художественными устремлениями.

Взгляд директора теперь был прикован к точке за моим лицом, где в его глазах накапливались напряжение и ненависть. Я пытался перевести взгляд на себя, умоляя его о пощаде. Под этой лестницей больше не было ничего человеческого. Как акула, уже почуявшая запах крови, директор медленно кружил вокруг меня, пряча орудие наказания за спиной; его садизм никуда не спешил. Это ожидание причиняло боль; оно давало мне время подумать о боли, которую мне придется пережить.

Первый удар металлического прута пронесся по моей спине, как поток раскаленного свинца, и, хотя я был готов принять его, почувствовал, что вены в моей голове взорвались.

«Позор, позор!» – закричал он своим едким голосом, который отскакивал от пустых стен комнаты.

Второй удар рассек мне ухо и вонзился в щеку с такой силой, что на долгие мгновения лишил меня слуха; я читал крики режиссера между зубами, как в немом кино; он кипел от злости и потерял от усилий безупречную прядь хохолка, которая теперь плясала на его разъяренных бровях. «Свинья! Свинья!»

Третий удар хлестнул меня по бедрам, и я почувствовал, что палочка осталась в моей плоти; жгучие слезы хлынули мне в рот, и с земли я увидел, что плечо моей рубашки пропиталось от крови.

Я чувствовал больше; внизу я невольно возвращался к жизни. Толпа вокруг меня становилась все ближе. Последующие удары усиливались с истерической жестокостью, но я уже не слышал их, теперь я был глух к своему кричащему телу; в конце дортуара я увидел молодого иезуита со скрещенными руками в перчатках, возможно, надеющегося на кровь причем, что каждый удар будет последним. Я позаимствовал его взгляд, чтобы выглянуть из себя и отчаянно пытаться отстраниться от этой боли и печали.

У меня несколько дней держалась высокая температура. Внимание педагогов и психологов всё плотнее охватывало меня, меня систематически допрашивали, давали дополнительные задания и часы, наблюдали за мной. Но пока все следили за моей спиной, я также чувствовал себя защищенным от возможного возмездия со стороны Тебальдо и его друзей, от зла и дьявола. Как и в этот момент, дьявол не продвигался вперёд.

Я выглядываю наружу; твои окна закрыты. Где будешь ты, моя Джульетта, которая не знает, что она моя.

До того, как ты появилась в моих сорока трех секундах свободы, я боролся изо всех сил, чтобы не быть раздавленным, пока у меня не выросли крылья, те крылья, которые теперь позволяют мне взлететь на твой балкон.

Ты не представляешь, сколько жизни я придумал, чтобы не умереть.