Рондо

Митю, как и других, усиленно приучали к мысли, что коллектив важней всего, что одиночка ничего из себя не представляет. В пример приводили метёлку, которую легче сломать по прутику, чем всю целиком. Учить-то учили, но всё-таки он считал превыше всякого коллектива себя самого. В глубине души он видел себя непогрешимым. Во всех своих огрехах, во всех неудачах он не умел винить себя и был убеждён, что неудачи получаются случайно. Даже когда ему влетало за какой-нибудь проступок, он жалел лишь о том, что попался. Не повезло. Кто виноват? Никто, просто не повезло – и весь разговор. Но сейчас дело обернулось таким образом, что Митя думал-думал и сообразил: надо посмотреть на себя глазами других. Пришибленный событиями последних дней, он занялся чем-то очень похожим на медленное, мучительное самоубийство. Как на него глядят другие, он не представлял и поэтому стал без снисхождения к себе вспоминать все случаи, даже самые незначительные, когда на него могли затаить обиду. Набралось много, слишком много. А его уже теребил новый вопрос: чего делать-то? Как быть? Долго сидел Митя, поставив локти на пустой стол и подперев кулаками щёки. Он перебирал по одному всех ребят в классе, в Вовкином дворе, в тупике, вспоминая, кто как себя ведёт, как к каждому относятся. Наконец он сделал маленькое открытие. Люди уважают, во-первых, сильных, но здесь ему надеяться было не на что. А во-вторых, уважают нежмотов, то есть тех, кто помогает, если просят, и делятся, если у них что есть. Вывод вырисовывался сам: не быть жмотом – иначе пропадёшь. И хотя уже на другой день после Витькиной провокации, стало ясно, что никто Митьку в предательстве не подозревал, а подписи на листке были очередным развлечением, для него самого выстраданное, отчаянное решение представлялось спасательным кругом в океане неприятностей, и он в него уверовал, как религиозный фанатик верует в силу зацелованных святынь.

Жить по найденному правилу оказалось, в общем-то, нетрудно – Митя жадностью не отличался. Мама иногда упрекала его, что он недотёпа и готов разбазарить всё, что имеет, не зная, как тяжело это достаётся. Но всё-таки у него были вещи, с которыми расставаться не хотелось. Вот здесь-то и следовало себя пересилить.

Кто понимает, тот оценит, а остальным сколько хочешь объясняй – без толку. Митя давно, словно небывалое сокровище, хранил дверной шпингалет. Он был почти неотличим от винтовочного затвора – его можно было передёргивать, и он клацал, как настоящий. Оставалось найти подходящий обломок доски, приколотить затвор сверху – и оружие готово. Какое-то время Митин шпингалет в тупике обсуждался очень часто. Его предлагали выменять и грозились украсть. Может быть, сильнее других его хотел заполучить Серёжка. И вдруг ему нежданно-негаданно повезло – Митя сам отдал ему свою драгоценность. Серёжка растерялся:

– Ты чего?

– А ну его. Надоел, – непонятно ответил Митя. – Ты мне сколько раз бутылки давал… Чтобы по-честному…

Он запутался и поспешил затоптать эти ненужные выяснения: «чего», да «почему».

Первое открытие потянуло за собой ряд других, подчас совсем непонятных. Например, оказалось, что, если с кем поделился, то могут и «спасибо» не сказать, а то ещё и посмеются. Но теперь это не имело никакого значения.

Митину жизнь явно лихорадило – столько всего и хорошего, и плохого произошло за короткий срок, что ошалеть можно. А сколько ещё творилось всякого, чего он не понимал или не замечал. Он был сыт, обут, одет и над этой стороной существования не задумывался. А с уходом отца Митиной семье стало трудно сводить концы с концами. Мамина зарплата регистратора в поликлинике была небольшой, и мама бралась за любую подвернувшуюся работу: подменяла сослуживцев, не отказывалась от дежурств, а главное, она регулярно ходила на донорский пункт сдавать кровь. Таким образом, у Мити и Таньки, ни о чём таком не ведавших, появилась возможность провести лето за городом. После работы, за ужином, мама теперь часто замирала над тарелкой, смотря подолгу в никуда.

А осенью мама вдруг стала по-особенному внимательна и добра к Мите. Это настолько отличалось от обычного её поведения, что настораживало. Дома Митя внимательно следил за настроением мамы. Плохо, если она приходила усталая, сердитая, раздражённая. Кажется и Танька тогда, отрываясь от своих кукол, тоже зондировала сиюминутный климат, хотя ей-то бури не грозили никогда. Но бывало, что мама и улыбалась, и шутила, расспрашивала сына о школе, о Вовкиной семье. Подобравшись, напоминая сжатую пружину, Митя отвечал сухо, односложно. По-другому он уже не мог.

Однажды мама, обняв и притянув Митю к себе, села на стул и, гладя его по голове, сказала:

– Скоро нас с твоим папой будут разводить. И, может быть, тебя вызовут в суд и спросят, с кем ты хочешь жить дальше – с папой или с мамой? Ты уж нас с бабушкой не оставляй одних. Нам без тебя будет плохо. Скажи, что ты хочешь жить с нами, ладно? – Она просительно заглядывала ему в глаза.