Ронины из Ако, или Повесть о сорока семи верных вассалах (Ako Roshi)

— Как же! С таким, небось, по–хорошему не договоришься! Он, вишь, норовит человеку на глотку наступить! Пусть меня зарубит, пусть! Он может, я знаю! Что ж, плохо ли погибнуть от руки самурая?! Можно считать, что жизнь прожита не зря!

— Да погоди ты! Погоди! — уговаривал Бокуан, прикидывая, что, если дело дойдет до стычки, то все его планы пойдут кошке под хвост и те дела, которые еще можно было бы сейчас уладить, станет уладить невозможно. Он уже немного жалел о том, что взял с собой этого скандалиста.

Соэмон, сообразив, что просто зарезать кого–то все–таки не то же самое, что зарубить на поединке, на время был повергнут в смущение воплями противника: блеф его не удался и теперь он, схватившись за меч, только свирепо пялил глаза на Гэнроку.

— Иди–ка отсюда! — позабыв о правилах приличия, сдавленным голосом прошипел Бокуан, хлопнув Гэнроку по плечу.

— Во… вот ведь каков нахал! Вы уж меня извините, сударь, не сдержался. Ладно, сегодня на этом закончим, пожалуй. Можем и уйти.

— Только вот…

— Что «только вот»? Иди, иди! — напутствовал его хозяин, все так же грозно глядя на управляющего, но при этом будто бы даже подмигнув.

Гэнроку с кислой миной спустился во двор с веранды и пошел прочь. Порядком струхнувший Бокуан, суетливо потирая руки, приговаривал:

— Надо же, вот балбес какой!.. Я–то хотел все по–хорошему уладить, да где там! С таким грубияном каши не сваришь…

— Что уж теперь!

— Нет, вы, наверное, сердитесь, что я его привел… Примите мои извинения.

— Да нет, это я должен извиняться. Мне даже слушать от вас такое неловко… Я ведь лишнего себе позволил — нехорошо получилось…

— Ну, вообще–то вы правильно держались!

После того как Бокуан принес извинения, на том можно было бы распрощаться, но этого не произошло. Бокуан, успокоившись, вытащил чубук и, будто бы впав в угрюмое оцепенение, принялся неторопливо раскуривать трубку. Некоторое время Соэмон тоже сидел в мрачной задумчивости, не произнося ни слова.

Наконец Бокуан несколько приободрился. Он помолчал, пуская струйки сизого дыма.

— Что–то я засиделся… Этот Гэнроку, конечно, тут вел себя безобразно. Но, может быть, в конце концов вы все–таки соизволите передумать, — наконец сказал Бокуан, выбивая из трубки пепел и постукивая чашечкой чубука о края жаровни.

Обращение, что и говорить, было вежливое, даже заискивающее.

— Ну, вот что… — начал Соэмон с таким видом, будто хотел сказать: «Опять вы за свое!» — Может, вы и хотели как лучше, но разговор на этом окончен.

— Это ваше последнее слово? — с убитым видом спросил Бокуан. — Значит, напрасно я старался, все попусту? Ну, коли так, мне здесь больше делать нечего.

Тем не менее уходить он не торопился.

Глядя из–за изгороди, Сёдзаэмон Оямада видел, что, столкнувшись с упорством хозяина, медицина оказалась бессильна. После этого разговор принял совсем другое направление, и к больной теме уже не возвращались. Свидетельством тому можно было считать требование Бокуана поскорее заплатить просроченную плату за квартиру и перебраться куда–нибудь еще, освободив помещение. Правда, это бесцеремонное требование Бокуан высказал весьма мягко, подбирая соответствующие выражения. Однако, как показалось Сёдзаэмону, хотя домовладелец и прикидывался обходительным, здесь–то и проявлялась его истинная сущность: он просто не мог удержаться от того, чтобы жестоко не уязвить собеседника.

В сердце молодого самурая вскипело негодование. Он уже хотел зайти к соседу, бросить на стол деньги и сказать, чтобы тот завтра перебирался на другую квартиру, но решил, что такое вмешательство будет выглядеть слишком навязчивым и в данный момент поддаваться благородному порыву, пожалуй, не стоит.

Сосед, должно быть, только притворяясь спокойным, отвечал, что все сделает как сказано, и на том распрощался с Бокуаном, после чего с грохотом стал задвигать ставни–амадо. Сёдзаэмон потихоньку покинул наблюдательный пост у изгороди и возвратился к себе на веранду. Народ, собравшийся в переулке у ворот, тоже понемногу расходился, стараясь не шуметь, — только иногда поскрипывали под ногами рассохшиеся доски, покрывавшие сточные канавы.

Вскоре после того во мраке над кровлями бедного квартала, что смыкались и наслаивались друг на друга, по–летнему яркой россыпью загорелись звезды Серебряной реки, бескрайнего Млечного Пути.

Сёдзаэмон, сидя на веранде и обмахиваясь веером, невольно прислушивался к тому, что делается в доме у соседа. Оттуда доносился приглушенный плач девушки и бранчливый голос ее отца, бросавшего раздраженные отрывистые упреки. Сёдзаэмон снова не мог сдержать негодования, вспомнив о бессовестном домовладельце. Ведь сосед по своему положению не так уж отличался от него самого. Такой же, в сущности, ронин. Как знать, может быть, и сам он, Сёдзаэмон, когда–нибудь так же будет горе мыкать…