Ронины из Ако, или Повесть о сорока семи верных вассалах (Ako Roshi)

Если бы он дал себе волю и разрыдался, наверное, тяжесть спала бы с сердца, но гордость самурая не позволяла ему проявить подобную слабость. Его преследовала мысль, что это постыдное и смехотворное бабье слабодушие. Надо просто гнать от себя все эти переживания — тогда наверняка полегчает. Или же наоборот, пуститься во все тяжкие и растоптать все какие ни есть чувства, чтобы от них ничего не осталось. «Ну что для меня слезы или пусть даже и смерть какой–то девушки?…» — рассуждал он. Нет, надо было держать себя в руках, как подобает истинному самураю. Никаких других способов, кроме этих двух, быть не могло. И тем не менее, все понимая, Сёдзаэмон маялся в жизни, не в силах до конца осуществить ни то, ни другое…

Кодекс чести самурая сурово взывал к слабому сердцу Сёдзаэмона. Между тем сердце его, задыхаясь в муках, скорбно вещало, понуждая его сбросить окостеневшую оболочку, именуемую Самураем, и остаться нагим Человеком. Оказавшись перед непосильным выбором, Сёдзаэмон топил тоску в вине, пытался забыться в объятиях продажных девиц. Их тела, всего лишь теплые сгустки плоти, помогали ему скорее опьянеть и мало отличались от лишней порции сакэ.

Но вот сегодня ночью одна из этих девиц умерла — рассталась с молодой жизнью вместе со своим возлюбленным. Печальное событие не только вновь всколыхнуло в груди Сёдзаэмона воспоминания о незабвенной Сати, но и заставило его задуматься о бренности человеческой жизни, повергнув в мрачное унынье.

— Бедняжка! — с чувством сказал он, и в этих словах была не только жалость к несчастной Хана–Оги, которую поглотила сегодня пучина небытия. Он со всей остротой почувствовал, что мрак сгущается и в конце того пути, которым следует он сам.

— Они закололись кинжалом? — спросил Сёдзаэмон.

— Нет, выпили какого–то яду. С виду совсем такие же, как были при жизни, только глаза закрыты… Губы приоткрыты, будто сейчас вздох послышится… Они так крепко обнялись… Велели их разъединить… — рассказывала девица глотая слезы — и вдруг, словно в ужасном испуге, бросившись к Сёдзаэмону, прильнула к нему и уткнула голову ему в колени.

Этот порыв удивил Сёдзаэмона. То место, где лицо девушки прикасалось к его ногам, было словно в огне: он ощущал ее теплое дыхание и горячие слезы. Он сидел не шевелясь, глядя на копну рассыпавшихся черных волос, вздрагивающую у него на коленях, вдыхая их запах, пока к девушке не вернулись силы. Взяв ее за руку, Сёдзаэмон смутно ощутил все, что она должна была чувствовать в этот момент. Неожиданная смерть подруги оказалась для девушки слишком тяжким потрясением. Сначала то была невыносимая скорбь, а затем испытанное потрясение выплеснулось в какое–то новое, неведомое чувство. В смерти подруги ей почудилось напоминание о том, что и ее, возможно, ожидает та же судьба, и теперь она, в ответ на это, до безумия жаждала одного — наполнить свою жизнь горением. Спустя некоторое время девушка взглянула снизу вверх на Сёдзаэмона. Глаза ее были печально полуприкрыты, но в них угадывалось потаенное жаркое пламя, которым охвачена была вся ее плоть. Руки Сёдзаэмона непроизвольно механически гладили обнаженное тело…

— Я ведь строго–настрого приказал сидеть смирно и не высовываться! — вколачивая слово за словом, будто гвозди, изрек Хёбу Тисака, и на лице его было написано возмущение. Весть о том, что забияки из приставленных к Кире охранников затеяли стычку с ронинами из Ако, сверх ожиданий повергла старого воина в страшное негодование.

Хёбу выглядел изможденным и осунувшимся. Избороздившие лицо глубокие морщины свидетельствовали о нервном напряжении последних месяцев. Будучи отправлен в отставку с поста командора эдоской дружины клана Уэсуги и сдав дела преемнику, Матасиро Иробэ, он занимался приведением в порядок своего хозяйства. До отъезда в Ёнэдзаву оставалось еще несколько дней, а пока что Хёбу, перебравшись на тихое Нижнее подворье в Сироганэ, позволил себе слегка расслабиться после тяжких трудов. Хэйсити Кобаяси, явившийся к нему с докладом, не предполагал, что сообщение так ошеломит и расстроит бывшего командора.

Тишина осенней ночи объяла дом под сенью развесистых деревьев — слышно было лишь, как бьется в закрытую створку сёдзи мотылек, прилетевший на свет фонаря, требуя, чтобы его впустили в комнату. Кошка, как всегда дремавшая на коленях у Хёбу, приподняла голову, прислушалась и, выскользнув из под руки Хёбу, пытавшегося ее удержать, принялась расхаживать вдоль сёдзи, следуя за шумом крылышек.

— Ах ты, непослушная! — проворчал Хёбу, ухватив кошку за загривок. Так и не добравшись до мотылька, она смирилась и свернулась клубочком.

— Я ведь вас просил пожертвовать жизнью. Полагал, что ради нашего клана и жизнь можно отдать — вот потому и просил…

— Можете об этом не напоминать, — от души сказал Хэйсити, взглянув на собеседника исподлобья. — Каждый из нас готов умереть во имя дома Уэсуги. Мы только этого и желаем.

— Да нет же, я не о том, — раздраженно воскликнул Хёбу. — Как ты не понимаешь?!

Кобаяси молчал.

— Нет, ничего ты не можешь понять! — с горечью отрезал Хёбу.