Ронины из Ако, или Повесть о сорока семи верных вассалах (Ako Roshi)

Может быть, как жар покидает стынущие угли, его уже покинула движущая сила, волшебная сила мужественности?

Или тут другое?

Вдруг словно мощный поток ворвался в его сердце и захлестнул его. Перед ним возник образ оставшейся дома Осэн. Однако не потому, что в его жизнь вошла Осэн, исчерпала себя дружба с Дзиндзюро. Думать так означало признаться самому себе в чем–то постыдном — может быть, оттого Хаято пришел в еще большее раздражение. В его узких глазах красивого разреза блеснула холодная усмешка, когда он промолвил:

— Лучше бы он своих братцев сам прикончил. Сказано это было без малейших эмоций, однако видя, что на крупном лице Дзиндзюро отразилось удивление, Хаято вдруг почувствовал, как его охватывает пламя.

— Да, зарубить и все! Без вопросов!

Какая–то неудержимая сила влекла его. Он еще сам толком не знал, кого надо убить, но необычайное ощущение, которое испытывает человек в тот миг, когда рука сжимает разящий меч, волнами пробежало по мышцам всего его тела. В то же время Дзиндзюро выглядел как человек, стоящий под клинком меча: побледнев, как бумага, он в упор посмотрел на собеседника и, когда лицо Хаято дрогнуло, сказал:

— Дурь это и больше ничего! Жизнь человеческая — она важнее всех этих глупостей!

Сумерки уже тронули заболоченный луг под обрывом. Хаято и Дзиндзюро сидели рядом на корнях дерева и молчали, будто лишившись речи.

Прошло уже некоторое время после того как Осэн задвинула внешние щиты на ночь, когда во дворе послышались шаги Хаято. Она расчесывала волосы при свете фонаря и обернулась на слабый шорох — кто–то шел по двору в соломенных сандалиях. Осэн подняла упавший гребень, снова прислушалась, нахмурила брови. Не слышно было, чтобы дверь открывали снаружи. Но шаги она определенно слышала. Она уже собралась встать и пойти посмотреть, когда шорох послышался вновь. На сей раз шаги доносились с пустыря за домом — они торопливо удалялись! В том, что это был Хаято, сомнений не оставалось — она знала его поступь.

Она открыла окно, выходящее на ту сторону — холодный ветер, плеснувший дождевыми брызгами в лицо, разметал волосы. На улице было темно, но Осэн сумела рассмотреть за поваленным могильным камнем выходящую на дорогу фигуру мужчины, похожую на смутную тень, которая стремительно шла прочь от дома.

— Хаято! — крикнула она. Ответа не было.

Отчего–то по спине у нее пробежала дрожь.

Решив, что обозналась, Осэн снова закрыла окно и вернулась к туалетному столику. От бумажного абажура светильника попахивало масляной пропиткой. Все же это был не кто иной, как Хаято. Может быть, он что–то забыл в городе и должен был срочно вернуться? Но, если глаза ее не обманули, он будто бы бежал прочь… Может быть, вор соблазнился тем, что в доме так тихо, и решил что никого нет, а когда увидел ее, пустился наутек? Осэн почувствовала, как отчего–то нехорошо становится на душе.

Хаято, словно тень, брел по улицам спящего города. Во мраке слышалось лишь шуршание соломенных сандалий, похожее на шелест палой листвы. Внезапно шуршание прекратилось, и во мгле вешней ночи повисла гнетущая тишина. В сумраке и без того бледное лицо Хаято казалось еще бледнее. Его узкие раскосые глаза, светящиеся холодным огнем, вглядывались в темноту.

— Куда теперь? — спрашивал он самого себя. Спрашивающий задавал свой вопрос безо всякого азарта.

Тот, кого спрашивали, тоже не торопился с ответом. Пребывая в угрюмой нерешительности, Хаято чувствовал, как в глубине души снова вскипает волна странного раздражения. Будто острые блестящие осколки стекла впивались в мозг.

Ему показалось, что за ним кто–то идет. Вдоль улицы тянулась черная глинобитная стена. В низко нависшем весеннем небе чернела кровля храма. С одной стороны улица была тускло подсвечена отсветами из окна сторожки. Свет пугал Хаято. Сейчас он боялся встречаться с людьми — потому чуть раньше, дойдя до своего дома, и повернул обратно.

Он видел в окне лицо и плечи Осэн. Если бы он тогда зашел в дом, то убил бы ее. Это точно. Зарубил бы на месте. Просто зарубил бы. «Хорошо, что вовремя ушел», — отчужденно рассуждал он в какой–то странной полудреме.

«Но почему? Вроде бы я не пьян… Нет, не понимаю. От ходьбы в голове вроде проясняется. Как будто бы полегчало. Точно полегчало».

Бормоча себе под нос, Хаято шел и шел, чувствуя, что ему жалко самого себя. Слезы наворачивались на глаза. Но тут он спохватился, устыдившись своей слабости, и сердце его вновь превратилось в кусок льда. Слезы ушли, а на смену им вскипала, как вал прибоя, изначально гнездившаяся в его душе беспричинная и буйная ярость. Хаято тщетно пытался совладать с собой, и сердце его вело незримую борьбу с демонами.

Хаято не появился и когда Осэн, уложив волосы в прическу, завершила ужин. Было уже поздно. Она постелила футон и легла. Было грустно и тоскливо. В печальном ожидании она забылась тревожным сном. Посреди ночи ее разбудил прозвучавший в тиши скрип колодезного ворота — кто–то плескал водой у колодца.

Осэн встала с постели. Сёдзи раздвинулись, и вошел Хаято. Она поразилась смертельной, куда больше обычного, бледности его лица.