Ронины из Ако (Свиток 3)

— Зачем? В наказание за прошлое самовольство, что ли? — рассмеялся Кураноскэ. — Впрочем, в нашем положении любая мелочь пригодится — пусть разведает.

— Так я ему передам.

— Уж пожалуйста! Только скажите, чтобы себя поберег. Жалко будет потерять даже одного из наших, — заключил Кураноскэ.

Дзюнай немедленно отправился выполнять поручение.

Кураноскэ тем временем нагнулся над столиком посмотреть карту, которую продолжал усердно изучать Тюдзаэмон, как вдруг взгляд его упал на письмо, которое Дзюнай начал было писать перед уходом, да так и оставил впопыхах:

«И как же глубоко тронули меня твои стихи! Слезы так и лились. Памятуя о том, что люди на меня смотрят, я все же снова и снова твердил их нараспев. Твои стихи просто великолепны. Лучше моих. Ни в коем случае тебе не следует бросать поэзию — пожалуйста, продолжай слагать стихи!»

Письмо было адресовано оставшейся в Киото жене.

Кураноскэ был сконфужен оттого, что невольно прочел чужое послание, и в груди его ожили воспоминания о доме Дзюная в Киото, куда ему частенько доводилось заглядывать по утрам после ночных загулов в Симабаре и Гионе. Поскольку из молодежи в доме никого не было, все в нем было выдержано в строгих неярких тонах, и во всем чувствовались покой и благость, словно погружаешься в глубину прозрачной криницы. И со стороны было видно, какой завидной жизнью жили, встречая вместе треволнения сего бренного мира, в этом тихом уединенном доме престарелые супруги — спокойный, уравновешенный старец и его благоверная, обаятельная и утонченная старушка.

— Ёсида, пойдем-ка ко мне в комнату, — пригласил Кураноскэ, поднимаясь на ноги, и вышел, осторожно задвинув за собой фусума, словно покидая священное место, куда не должна ступать нога смертного.

И тут от избытка чувств Кураноскэ захотелось самому написать письмо жене Дзюная.

«Желаю здравствовать, сударыня. Знаю, что Вы часто осчастливливаете Дзюная письмами, отчего и мне радостно на сердце. Сам же Дзюнай пребывает в добром здравии и отменном расположении духа. Мы с ним сейчас делим кров и живем душа в душу, к обоюдному нашему удовольствию. Ничто не омрачает нашего здешнего существования, так что не извольте ни о чем тревожиться. Как я уже замечал и ранее, не только сам почтенный Дзюнай, но и все члены его рода выказывают необычайное радение, обнаруживая беспримерную верность долгу. Сия благородная устремленность, коей сам я могу позавидовать, пребудет в памяти грядущих поколений…»

Кохэйта Мори получил важное задание, чему бесшабашный храбрец весьма порадовался. В тот же вечер он отправился на дело. Однако, как он и ожидал, после вчерашнего переполоха охрану усадьбы Киры значительно усилили. Еще днем от Ёгоро Кандзаки пришло предупреждение, что вокруг усадьбы расставлена ночная стража и надо соблюдать сугубую осторожность. Кохэйта хотел днем выспаться, но у него ничего не вышло слишком много приятелей приходило с советами и предложениями. Даже проживавший неподалеку престарелый Яхэй Хорибэ явился пожелать Кохэйте, чтобы тот держался молодцом. Вечером Кохэйта покинул свое временное пристанище вместе с Сёдзаэмоном Оямадой. Поскольку, по его мнению, было еще рано, он предложил Сёдзаэмону завернуть в чайную у моста, где они и расположились за бутылочкой сакэ. Кохэйта на сей раз тоже был переодет в мещанина, и оба приятеля, мирно распивающие вино, были вовсе не похожи на отчаянных искателей приключений, идущих на смертельно опасное дело. Кохэйта сам был не прочь пропустить стопку-другую, но он и предположить не мог, что Сёдзаэмон так здоров пить.

— Это с каких же пор ты так заливаешь за воротник? — поинтересовался он.

— Да вовсе я и не заливаю! — рассмеялся Сёдзаэмон.

— Небось, пьешь-гуляешь напропалую? Похоже, тебя мастера обучают, — заметил Кохэйта, но приятель в ответ только усмехнулся. Лицо его при этом отчего-то выглядело безнадежно унылым и каким-то потерянным.

Спустя некоторое время он сказал, словно в оправдание:

— Да все равно ведь скоро все мы умрем. Ну, могу я себе позволить слегка, если хочется…

— Оно, пожалуй, так, — согласился Кохэйта, который, как всегда, будучи в некотором подпитии, старался не слишком горячо проявлять свои эмоции, когда речь шла о предметах, затрагивающих сокровенные чувства собеседника.

— Однако ж я теперь узнал много такого, о чем раньше не имел представления, — сказал Сёдзаэмон. — Как мы, самураи, умираем на поле боя, так иные повесы и гуляки запросто умирают ради забав и удовольствий. Странное создание человек. Слышал ли ты молву о куртизанке Хана-Оги из Ёсивары, что совершила двойное самоубийство вместе со своим клиентом?

— Нет, не слышал. Ну и глупость же это!

— Ну, уж так нельзя сказать… — усмехнулся Сёдзаэмон. — Я тоже думал было, что они друг друга полюбили и решили как бы по долгу любви вместе умереть. Оказалось, что все не так. Хана-Оги вовсе не любила того мужчину — просто для забавы решила расстаться с жизнью.

Кохэйту поразила та угрюмая серьезность тона, с которой Сёдзаэмон обсуждал городские сплетни.