Ронни. Автобиография (ЛП)

Когда я начал ходить в школу, мы завели старую английскую овчарку. Её звали Чам. Она была такая огромная, что я мог оседлать её до самого св. Мартенса — за несколько кварталов от нас. Чам был особенной собакой, потому что в отличии от остальных, он мог определять время. Каждый день в 15.15 Чам выбегал из дома, подходил к большой улице и ждал меня у школы. До самого конца своей жизни, когда Чам стал уже совсем старым, он брел, пошатываясь, к школе, чтобы встретить меня, но в конце концов просто растягивался на середине улицы. Проезжавшие машины останавливались, так как Чам здесь ждал своего пассажира. Кто-нибудь тогда выходил из магазина, чтобы согнать Чама с пешеходной зебры.

После того, как Чам издох, у нас появились другие собаки. Был черный лабрадор по кличке Бастер и дворняжка Ким, которую никто не любил. Так как она кусала всех соседей. Когда однажды я спросил у папы, куда делся Ким, он ответил мне, что его отправили жить на ферму. Я знал, что это неправда.

У Арта и Теда были и другие особенные питомцы: две мыши по имени Гром и Молния, а у меня — несколько водяных черепах. В доме всегда водились пустые бутылки из-под «Гиннесса», так что я сделал из них лагерь для своих маленьких друзей в нашем подвале на дворе. Однажды Арт и Тед решили, что мои черепахи не прочь прогуляться, и, выпустив их из бутылочного форта, начали наблюдать, как они пятятся из своего заграждения. Наверное, это была их месть за разбитые яйца и спущенную рыбу. Арт и Тед еще, бывало, прижимали меня к полу, наклонялись ко мне, пускали слюни около моего лица, и когда те приближались прямо ко мне, то втягивали их назад. Такие вот мои первые испытания.

В те времена Англия была страной сажи, пыли, грязи и запаха перегара. У одного из наших соседей был самый грязный дом в Йивсли, а может — и на всем юге Англии, но мне казалось, что это очень здорово — пробраться к ним на кухню, украсть что-нибудь из еды и потом пожирать её под столом. Все потом удивлялись, как я только выжил с такой гнилью в своем животе.

По ночам я слышал шум в комнате родителей — кажется, я не знал, что это было — и думал, что они дерутся. Я вылезал из своей комнаты-«коробочки» и ложился в кровать между ними, ударял папу и говорил: «Хватит же бить мою маму!» Для них, наверное, это было кошмаром, когда я входил в их комнату, когда они занимались этим. Но я просто не знал…

Всё, что было нужно нам для жизни, находилось рядом: школа, магазины и вся семья. Сейчас Йивсли разросся благодаря аэропорту, а тогда это была маленькая деревенька. Каждый знал о том, кто чем занимается, каждый заботился о ближнем, было в чести добрососедство, и обиды долго не помнились. Почти в каждой семье были подземные убежища на случай воздушного налёта — папа вырыл наше «Андерсоновское» бомбоубежище[2] прямо под домом, когда разгорелась война, — но Бог, видимо, с улыбкой глядел сверху на Йивсли, когда она шла. Даже если пролетали немецкие бомбардировщики, они никогда не попадали в цель. Однажды снесло пивную, но никого не убило. Как-то ночью бомба упала возле пивной «Хат» («Хата»). Мама крепко прижала к себе Теда, когда взрывная волна прокатилась по городу. Кое-какие окна на улице, где жила бабушка, разбились, и тогда она прошла по всему околотку со словами, обращенными ко всем жителям: «не платите ренту, пока нам не вставят новые». В ту самую ночь папа шел в «Нэг’c», когда завыли сирены и начали падать бомбы. Он запрыгнул в первый попавшийся мусорный контейнер, закрыл его крышку и в безопасности переждал, пока все утихнет.

Йивсли вышел из войны без потерь, но вот то место, куда мама ходила на работу — Хейес (главный завод «EMI») был полностью уничтожен в один из нечастых дней, когда её там не было. Это были трудные времена. Даже когда я рос, то помню, что у некоторых не было даже туалетных сидений, так как они сожгли их во время войны, чтобы обогреться. Мама вспоминала, как часто стояла в очереди весь вечер за 2-мя унциями сахара, бананом и яйцом, которыми она нас потом баловала.

Лужайка за Уайтторн-авеню была местом, где её жители отмечали свои праздники. Здесь праздновался день окончания войны, и сюда я приходил отмечать коронационный день. Я помню эту вечеринку потому, что все с улицы вышли с едой, и звучала музыка. Тогда в первый раз я попробовал мороженое, желе и бланманже.

Всем в школе приходилось ходить в церковь. На воскресной мессе в церкви св. Матфея меня охватывала клаустрофобия, и я ненавидел затхлый запах этого места. Я ненавидел также то, что нельзя было двигаться, что нужно было сидеть смирно и тихо. Однажды я дал всем понять то, что я думал о церкви, когда меня там стошнило. В то самое утро я стал очень бледным и предчувствовал, что это произойдет, так что старался попасть в свою шапку. Но я промахнулся и запачкал три передних ряда.