Рось квадратная, изначальная

– Ну, хватит с меня этих елсов и анчуток, – грозно проговорил Хитрун, выхватывая свою могучую саблю. Причём проделал сие действо с таким жутким скрежетом лезвия по оковке устья ножен, что у Скальца враз невыносимо заныли зубы и засвербело в ушах.

А анчутка, пискнув что-то озорное, вприпрыжку умчался по вагонам в хвост состава, дробно впечатывая копытца в железо, и то самое «цок-цок-цок», слышанное, но непонятое раньше, звонким эхом заметалось по лесу. Тут и бандюки повыхватывали оружие, привычно строя зверские рожи – как всегда перед дракой. Буян же, сгоряча выдернув огрызок своей сабли, с которым не было сил расстаться – рукоять с куском лезвия шириной в ладонь, – выругался, плюнул и воткнул его обратно.

Тем более что и воевать уже было не с кем.

Быстро стихающий звук копыт резко оборвался где-то вдали, и наступила тишина, ещё оглушительнее, чем раньше. Бандюки облегчённо перевели дух и попрятали своё оружие обратно, а Жила споро скрутил и повесил на плечо выхваченный было аркан. Только ватаман всё стоял и смотрел в эту даль, продолжая держать саблю на отлёте, словно всё ещё собирался рубануть невидимого врага, да так рубануть, чтоб сразу от плеча до пятки, не менее… И такая задумчивость была на его лице, такая работа глубокой и потаённой мысли, что оторопь бандюков взяла. Буян с Ухмылом беспокойно переглянулись, а Жила почесал в затылке. Уж не стуманился ли их батько? Пожалуй, только Скальцу было не до бандюковских проблем – до сих пор стоял ни жив ни мёртв, а глянцевые рога анчутки маячили перед глазами как живые. Почему-то только рога – ни ухмыляющейся рожицы с острыми зубками, ни длиннющего хвоста с кисточкой на конце. Рога то появлялись, то исчезали. То появлялись, то… Тьфу ты, разогни коромысло, вот же напасть!

Скалец тряхнул кудрявой головой, и наваждение, слава Олдю, сгинуло.

– И как это я раньше не скумекал, – загадочно пробормотал Хитрун, продолжая глядеть вслед удравшему поверху анчутке.

– Батько, время ж… – хмуро напомнил Буян. – Что делать будем? Дальше пойдём или повернём назад?

Хитрун вздрогнул всем своим крупным телом, обвёл бандюков враз налившимися кровью глазами и процедил сквозь зубы:

– Кто это там обратно захотел, кровь из носу? Ты, что ли, Буян?

– Я ж только спросил, батько…

– Вперёд и только вперёд, елсовы дети! И не отставать, а то ноги повыдергаю!

Сабля с лязгом влетела в ножны, ватаман резко развернулся и быстро зашагал вперёд.

* * *

Спустя несколько минут, достигнув перрона полустанка, ватажники тихо, на корточках, чтоб никто из оконцев не увидел, подкрались к Махине.

Замерли.

Прислушались.

Нахмурились.

Творилось что-то непонятное и весьма тревожащее. Скалец в усердии даже ухо к дверце приложил, но всё равно не помогло. Изнутри – ни звука, ни движения, словно всех елсы забрали, пока в грузовозе пьянка длилась. Слав тревожно оглянулся вокруг. На перроне – та же тишина и безлюдье. Справа, чуть в отдалении – невысокий угловатый домик билетной станции, слева, шагах в двадцати от носа Махины – ещё какое-то хозяйственное строение, с высокой копной почерневшего от времени сена во дворе, огороженном редкозубым забором.

И больше ничего. И никого.

Копна… Какая-то хитрая мысль попыталась пробиться на поверхность сознания, но тут такая жуть начала брать Красавчика – что вот, остались одни, навечно, в Проклятом домене, – что выть с отчаяния захотелось, ханыгой степным выть, и страх загнал ту хитрую мысль обратно.

Заметив общее уныние ватажников, ватаман решил их приободрить и громким шёпотом внёс ясность:

– Спят, кровь из носу! То нам и надо… Сейчас сделаем вот что…

От слов Хитруна на душе слава слегка потеплело, а взгляд снова почему-то вернулся к копне сена. И та самая мысль, снова прорвавшись на поверхность, вдруг оформилась. Легла перед внутренним взором Скальца, как солёный огурец на блюдечко с голубой каёмочкой сразу после стопаря. Плевать, что копна выглядит столь тёмной, прелой, гнилой. Потому как внутри сено скорее всего сохранилось. Скалец живо вспомнил, как неоднократно прятался в таких вот славных стогах, удирая от разных обидчиков (мужей и женихов оприходованных девиц), – тоже тёмных и прелых на вид. Внутри сено всегда оказывалось сухим, душистым. Спать в таком стоге – милое дело, и хрен кто найдёт. Правда, потом все бока от колких остьев чешутся, зато – целы.

И Скалец, набравшись смелости, прервал самого ватамана, что-то втолковывавшего своим ватажникам:

– Ватаман, гляди, а ведь у нас есть сено…

Хитрун умолк посреди слова, опешив от такой наглости, и послушным дитятей уставился на копну. Ватажники – тоже как один. А потом заработала ватаманская мысль, на что Скалец и надеялся, и Хитруну стало уже не до него.

Батько перевёл взгляд на Махину, железной громадой застывшую в голове состава. Снова на сено. Хмыкнул. И когда снова обратил внимание на Скальца, то в его взгляде явно читалось одобрение.

– А ведь дело наш дохляк говорит, кровь из носу, – тем шёпотом молвил Хитрун. – Вот этим делом мы сейчас и займемся.