Росгальда

По плитам и подстилке перед дверью зазвучали легкие шажки, ручку двери медленно, как будто нерешительно нажали, и в комнату вошел Пьер. Он быстро оглядел обоих своим вопросительно-ласковым взглядом, как бы спрашивая, рады ли ему.

– Где же Альберт? – спросил художник.

– У мамы. Они играют в четыре руки.

– Ах, вот как, они играют.

– Ты чем-нибудь недоволен, папа?

– Нет, Пьер, это хорошо, что ты пришел. Расскажи нам что-нибудь!

Мальчик увидел карточки и схватил их.

– О, это я! А это? Неужели это Альберт?

– Да, это Альберт. Такой он был, когда ему было ровно столько лет, сколько теперь тебе.

– Тогда меня еще не было на свете. А теперь он уже большой, и Роберт говорит ему уже «господин Альберт».

– А тебе тоже хотелось бы быть большим?

– Да, пожалуй. Большие могут иметь лошадей и путешествовать, и я хотел бы тоже. И тогда меня никто не посмел бы называть мальчуганом и трепать по щеке. Но все-таки мне не хочется вырасти. Старые люди часто бывают такие неприятные. Альберт тоже сделался уже совсем другой. А когда старые люди делаются все старше, под конец они умирают. Я хотел бы лучше остаться таким, как я теперь, а иногда мне хотелось бы уметь летать и вместе с птицами летать высоко над деревьями и подниматься до самых облаков. Там я смеялся бы над всеми людьми.

– И надо мной тоже, Пьер?

– Иногда, папа. Старые люди все бывают иногда такие смешные. Мама еще не так. Мама лежит иногда в саду в качалке и ничего не делает, а только смотрит на траву, и руки у нее висят вниз, и она такая спокойная и немножко грустная. Это хорошо, когда не надо вечно что-нибудь делать.

– Разве тебе не хотелось бы быть чем-нибудь? Архитектором, или садовником, или, может быть, художником?

– Нет, мне совсем не хочется. Садовник у нас уже есть, и дом у меня тоже есть. Мне хотелось бы уметь совсем другие вещи. Я хотел бы понимать, что говорят друг другу красношейки. И мне хотелось бы когда-нибудь увидеть, как деревья пьют корнями воду, и как это они ухитряются вырасти такими большими. Я думаю, этого никто не знает хорошенько. Учитель знает массу вещей, но все такое скучное.

Он взобрался на колени к Отто Буркгардту и играл пряжкой его пояса.

– Многих вещей нельзя знать, – ласково сказал Буркгардт. – Многое можно только видеть, и надо быть довольным тем, что это так интересно. Если ты когда-нибудь приедешь ко мне в Индию, тебе придется много дней ехать на большом корабле, а перед кораблем будут плавать маленькие рыбки; у этих рыбок есть маленькие прозрачные крылья, и они умеют летать. А иногда прилетают и птицы, они прилетают издалека, с незнакомых островов, и очень устают; они садятся на корабль и удивляются, что по морю куда-то едет столько чужих людей. Им тоже очень хотелось бы понимать нас и спросить нас, откуда мы и как нас зовут, но это невозможно, и вот люди и птицы смотрят друг другу в глаза и кивают головой, а когда птицы отдохнут, они встряхиваются и опять улетают за море.

– И никто не знает, как их зовут?

– Нет, отчего же. Но это имена, которые им дали люди, а как они сами называют друг друга, нельзя знать.

– Как дядя Буркгардт славно рассказывает, папа! Мне тоже хотелось бы иметь друга. Альберт уже большой. Большинство людей совсем не понимает, что им говоришь, но дядя Буркгардт понимает меня сейчас.

Пришла горничная за мальчиком. Пора было ужинать, и друзья направились в дом. Верагут был молчалив и расстроен. В столовой навстречу ему вышел сын и протянул ему руку.

– Здравствуй, папа.

– Здравствуй, Альберт. Как тебе ездилось?

– Спасибо, хорошо. Здравствуйте, господин Буркгардт.

Молодой человек был очень холоден и корректен. Он повел мать к столу. За ужином разговор поддерживали почти исключительно Буркгардт и хозяйка дома. Речь зашла о музыке.

– Позвольте спросить, – обратился Буркгардт к Альберту, – какой род музыки вы особенно любите? Я должен сказать, что я совсем не в курсе дела и знаю современных музыкантов только по именам.

Юноша поднял глаза и вежливо ответил:

– Самых новых я знаю тоже только понаслышке. Я не принадлежу ни к какому направлению и люблю всякую музыку, если она хороша. Больше всего Баха, Глюка и Бетховена.

– О, классики! Из них мы в наше время знали хорошенько, собственно, только Бетховена. Глюка мы совсем не знали. Мы все, надо вам знать, горой стояли за Вагнера. Помнишь, Иоганн, как мы в первый раз слушали «Тристана»? Мы были как пьяные!

Верагут невесело улыбнулся.

– Старая школа! – несколько едко сказал он. – Вагнер уже отжил. Или нет, Альберт?

– О, напротив, его играют во всех театрах. Но я об этом не могу судить.

– Вы не любите Вагнера?

– Я знаю его слишком мало, господин Буркгардт. Я очень редко бываю в театре. Меня интересует только чистая музыка, не опера.

– Ну, а вступление к Мейстерзингерам? Его-то вы наверно знаете. Оно тоже никуда не годится?

Альберт закусил губы и не сразу ответил.

– Я, право, не могу судить об этом. Это – как бы сказать? – романтическая музыка, а к ней у меня нет интереса.

Верагут сделал гримасу.

– Хочешь вина? – спросил он, чтобы переменить разговор.

– Да, спасибо.

– А ты, Альберт? Красного?

– Спасибо, папа, лучше не надо.