Росхальде

В такие часы Верагут не знал ни слабости, ни страха, он забывал о страдании и чувстве вины, о своей неудавшейся жизни. Он не был ни весел, ни печален. Захваченный и целиком поглощенный своей работой, он вдыхал холодный воздух творческого одиночества и ничего не требовал от мира, который переставал для него существовать. Быстро и уверенно, выпучив от напряжения глаза, он короткими, ловкими мазками наносил краску, глубже оттеняя отдельные места, заставляя парящий листик, игривый локон свободнее и мягче выступать в лучах света. При этом он совсем не думал о том, что должна выражать его картина. С этим было покончено, это была идея, замысел; теперь же главное заключалось не в том, что значат эти образы, не в чувствах и мыслях, а в некой чистой реальности. Он даже приглушил и почти сгладил выражение лиц, он не хотел ничего сочинять и рассказывать, складка плаща на колене была для него столь же важна и священна, как и поникшее чело или сомкнутые уста. На картине не должно было быть ничего, кроме трех фигур, изображенных как можно предметнее и достовернее, каждая связана с другими пространством и воздухом и в то же время овеяна своей неповторимостью, которая вырывает глубоко осмысленный образ из несущественных взаимосвязей и заставляет созерцателя в изумлении содрогнуться перед роковой неотвратимостью всего сущего. Так с картин старых мастеров смотрят на нас незнакомые люди, имен которых мы не знаем и не хотим знать, но образы их кажутся нам необыкновенно живыми и загадочными, словно символы всякого бытия.

Картина продвинулась далеко и была близка к завершению. Окончательную доводку прекрасного образа ребенка Верагут решил отложить напоследок; он собирался сделать это завтра или послезавтра.

Было уже за полдень, когда художник почувствовал голод и взглянул на часы. Он быстро умылся, переоделся и пошел в господский дом, где жена в одиночестве ждала его за столом.

– А где же дети? – удивленно спросил он.

– Поехали на прогулку. Разве Альберт не заходил к тебе?

Только теперь он вспомнил о приходе Альберта. В рассеянии и легком замешательстве он принялся за еду. Госпожа Адель наблюдала, как он небрежно и устало режет ножом мясо. Собственно, она уже не ждала мужа к столу и при виде его переутомленного лица почувствовала что-то вроде жалости. Она молча накладывала ему в тарелку еду, подливала вина в стакан, и он, отвечая любезностью на любезность, решил сказать ей что-нибудь приятное.

– Альберт намерен стать музыкантом? – спросил он. – Мне кажется, он очень талантлив.

– Да, он одарен. Но я не знаю, есть ли у него задатки художника. Да он и не стремится к этому. До сих пор он не чувствовал особого влечения ни к одной профессии, его идеал – что-то вроде джентльмена, который одновременно занимается спортом и учится, вращается в обществе и отдает дань искусству. Жить этим он навряд ли сможет, со временем я ему это объясню. Но пока он прилежен и хорошо себя ведет, я не хочу понапрасну его беспокоить. Получив аттестат зрелости, он намерен сперва пройти военную службу. А там видно будет.

Художник молчал. Он очистил банан и с наслаждением вдохнул мучнистый аромат спелого, питательного плода.

– Если ты не против, я бы и кофе здесь выпил – сказал он под конец.

Его слегка усталый голос звучал мягко и дружелюбно казалось, художнику приятно было отдохнуть здесь и немного расслабиться.

– Я сейчас велю подать. Ты много работал?

Эти слова вырвались у нее почти непроизвольно Она нечего не хотела этим сказать; ей просто захотелось раз уж выпала такая редкая добрая минута, оказать ему немного внимания, что далось нелегко, ибо она отвыкла от этого.

– Да, я несколько часов писал, – сухо ответил муж. Ее вопрос был ему неприятен. У них не было принято говорить о его работе, многие из его новых картин она вообще не видела.

Она почувствовала, что светлое мгновение ускользает, но не сделана ничего, чтобы удержать его. А он уже было потянулся к портсигару и собрался попросить у нее разрешения закурить, но снова опустил руку и потерял всякий интерес к сигарете.

Однако он неторопливо выпил свой кофе, еще раз спросил о Пьере, вежливо поблагодарил и остался в комнате еще на несколько минут, разглядывая небольшую картину, которую он подарил жене несколько лет назад.

– Она хорошо сохранилась, – сказал он, обращаясь скорее к самому себе, – и все еще выглядит недурно. Вот только желтые цветы здесь ни к чему, они забирают слишком много света.

Госпожа Верагут промолчала; именно эти необыкновенно тонко и воздушно выписанные цветы нравились ей на картине больше всего.

Он повернулся к ней и едва заметно улыбнулся.

– До свидания! И не слишком скучай до возвращения мальчиков.