Росхальде

Верагут уже несколько дней писал на пленэре. И когда нынче в сумерках пришел в большой дом, тотчас спросил о мальчике. Жена попросила его не заходить к больному, ведь любой шум раздражает Пьера, а сейчас он как будто бы задремал. Поскольку госпожа Адель говорила мало и после недавнего утреннего разговора испытывала в его обществе неловкость и недовольство, расспрашивать он не стал, пошел в купальню и провел вечер в приятных хлопотах и горячем волнении, какое всегда ощущал при подготовке новой работы. Он уже написал на холме несколько этюдов и намеревался завтра приступить к самой картине. С удовольствием отбирал картоны и холсты, чинил рассохшиеся подрамники, выискивал всевозможные кисти и живописные принадлежности, будто ему предстояло небольшое путешествие, даже приготовил полный кисет табаку, трубку и огниво, словно турист, который спозаранку отправится в горы и, полный ожидания, не знает перед сном ничего лучше, кроме как любовно думать о завтрашнем дне и припасти к утру все до мелочей.

Затем он за бокалом вина не торопясь просмотрел вечернюю почту. Пришло радостное, душевное письмо от Буркхардта, к которому друг присовокупил составленный с прямо-таки женской тщательностью список того, что Верагуту надлежит взять с собой в дорогу. Посмеиваясь, художник от начала до конца прочел весь список, где не были забыты ни шерстяные бандажи, ни ночные рубашки, ни гамаши. Внизу Буркхардт карандашом приписал: «Все прочее я для нас обеспечу, в том числе и каюты. Ни в коем случае не позволяй навязать тебе средства от морской болезни и индийскую литературу, предоставь все мне».

С улыбкой он занялся большим тубусом, в котором молодой дюссельдорфский художник с благоговейным посвящением прислал ему несколько своих офортов. И сегодня у него нашлось для них и время, и настроение, он внимательно просмотрел листы, выбрал лучший для своих папок, остальные отдаст Альберу. Автору он написал любезное письмецо.

Напоследок Верагут открыл альбом и долго разглядывал множество сделанных на холме набросков. Ни один не удовлетворял его до конца, и завтра он хотел попробовать другой, более широкий фрагмент, а если картина и тогда не сложится, будет писать этюды, пока не получится как задумано. Завтра он, во всяком случае, поработает со всем тщанием, а дальше посмотрим. И эта работа станет его прощанием с Росхальде; бесспорно, это самый проникновенный и прекрасный пейзаж во всей округе, и он надеялся, что не напрасно приберегал его на потом. Тут бойкого эскиза мало, надо сделать настоящую картину, тонкую, взвешенную, продуманную. Для быстрых, лихих зарисовок на природе, с их трудностями, поражениями и победами, хватит времени в тропиках.

Лег Верагут рано и крепко спал, пока Роберт не разбудил его. Поеживаясь от бодрящей утренней прохлады, он мигом вскочил с постели, выпил стоя чашку кофе и заторопил камердинера, которому велел нести холст, складной стул и ящик с красками. Вскоре оба вышли из дома и направились в еще по-утреннему блеклые луга, художник впереди, Роберт следом за ним. Прежде Верагут хотел было спросить на кухне, спокойно ли спал Пьер. Но большой дом был еще на замке, все спали.

Госпожа Адель допоздна сидела подле малыша, так как его как будто бы немного лихорадило. Она слушала тихий невнятный лепет ребенка, щупала пульс, поправляла постель. А когда пожелала ему доброй ночи и поцеловала, он открыл глаза и посмотрел ей в лицо, но ничего не ответил. Ночь прошла спокойно.

Утром, когда она пришла, Пьер не спал. Завтракать он не желал, однако попросил книжку с картинками. Мать сама сходила за книжкой. Подложила Пьеру под голову вторую подушку, раздвинула шторы на окне и дала ему книжку, открыв картинку с большим, лучистым золотисто-желтым солнцем, которая ему особенно нравилась.

Он поднес книжку к лицу, яркий веселый утренний свет упал на страницу. Но тотчас по нежному лицу мальчика пробежала темная тень боли, разочарования и недовольства.

— Фу, больно же! — страдальчески воскликнул он и опустил книжку.

Мать подхватила ее, снова поднесла к его глазам.

— Это ведь твое любимое солнышко, — успокаивая, сказала она.

Он закрыл глаза ладонями.

— Нет, забери ее. Оно такое противно-желтое!

Со вздохом мать забрала книгу. Бог весть, что такое с ребенком! Ей, конечно, знакомы иные его сантименты и капризы, но такого до сих пор не бывало.

— Знаешь что, — ласково сказала она, — сейчас я принесу тебе замечательного горячего чайку, ты сам положишь туда сахару и закусишь вкусным сухариком.

— Не хочу!

— А ты попробуй! Тебе пойдет на пользу, вот увидишь.

Он страдальчески, со злостью смотрел на нее:

— Но я же не хочу!