Роскошь

Что-то подсказало Игорю сунуть руку под кровать. Он вынул оттуда мрачно блеснувший стволом автомат Калашникова и, ничуть не удивившись оружию, стал расстреливать незваных пришельцев в упор. Пули разрывали тела на куски. Поднялись страшные вопли; оперотрядники бросились вон, дверь предательски не поддалась, заклинило ее, и Игорь добил последнего, уже не улюлюкающего, а катающегося по полу, защищая руками лицо, и молящего о пощаде. В ушах звенело, воняло порохом… Он оглянулся на Наденьку: она сидела, завернувшись в простыню на кровати, усыпанная пустыми гильзами, крепко-накрепко сжав уши руками, с косой, нехорошей улыбкой-гримасой. Он хотел сказать: «Так им и надо», но вместо того заорал: «Что с тобой?!» Она промолвила: «Ты в меня тоже попал…» — и разжала уши. Из них фонтанчиком брызнула яркая девичья кровушка.

— Ну ладно, хватит. Садитесь, — сказал Игорь. — Плохо.

Он высмеял Топоркова за доклад, а затем не спеша, с профессиональной сноровкой уложил отца психоанализа на обе лопатки.

Стрелки часов, как всегда, прилипали к циферблату; в задних рядах, переговаривались, читали постороннее, Надька ковырялась в каких-то тетрадках… Игорь разгуливал вдоль рядов, раздумывая о своем, и говорил об идеологах одного, некогда модного, направления, по инерции еще выдающегося у нас за новинку:

— Они стремятся запугать людей смертью и тем самым отвлечь их от борьбы за прогресс, за социальное равенство… Но это атмосфера искусственной, нарочито созданной паники. Ну кто из нормальных людей, скажите мне, — обратился Игорь к аудитории, и на его лице появилась небрежная усмешка, — боится смерти? Я — нет! Может быть, вы?

Он опять поднял девицу с первого ряда.

— Что вы! — хихикнула девица. Аудитория оживилась: смерти вроде бы никто не боялся. Игорь собрался уже переходить к следующему пункту, когда заметил, что Наденька подняла руку.

— Вы что-то хотите сказать? — спросил Игорь не без удивления: не в ее стиле было тянуть руку на его семинаре.

— Я хочу сказать, — Наденька встала: она была высокой, статной, — я хочу сказать, что я боюсь смерти.

ВСЕ ПОВЕРНУЛИСЬ В ЕЕ СТОРОНУ С ИНТЕРЕСОМ.

— Не понимаю, — опешил Игорь.

— Это очень просто! — воскликнула она, взволнованно улыбаясь. — Живешь себе, живешь, и вдруг: бац! — смерть. Дырка. Пустая дырка. И если подумать об этом более серьезно и более непосредственно, так о прогрессе и позабыть можно… ведь правда же?

Кто-то подбадривающе гмыкнул. Игорь почувствовал, как кровь прилила к лицу. Удар был слишком неожиданным… С ума сошла девка!

— Я не понимаю, — повторил Игорь тверже, не глядя на Надю по распространенной среди людей привычке не смотреть в лицо человеку, с которым споришь неприязненно, — не понимаю, как подобные мысли могут прийти в голову… особенно женщине. А дети? Мы ведь оставляем после себя детей. И, наконец, главное: мы оставляем потомкам творения нашего ума и наших рук.

— Ну, и что толку, что оставляем? Потомки… да они нас презирать будут, скажут: вот дураки, сами по-человечески не жили, ради нас вкалывали… или вообще думать не захотят о нас: часто мы, что ли, вспоминаем предков?

Студенческие физиономии расплылись в улыбках.

— Значит, после нас — хоть потоп? По этому принципу мы должны жить, если я верно вас понял?

Неизвестно, чем бы закончился этот столь не свойственный семинарским занятиям диалог, если бы Топорков, с самого начала воспринимающий его как Надькину хохму (она умела потешать приятелей, особенно на «гробе») и энергично ей подмигивающий, не положил этому конец, зашептав горячим, вдохновенным шепотом на всю аудиторию:

— Гляньте, братцы, что голуби-то на карнизе делают! Совокупляются!

Все, конечно, — в окно смотреть! И верно… Голуби в панике шарахнулись с карниза.

— Видно, прав был грузинский философ, — глубокомысленным тоном изрек Топорков, провожая птиц взглядом, — сказавший однажды, что эта штука сильнее, чем «Фауст» Гёте. — Любовь побеждает смерть!

Аудитория грохнула. Сквозь хохот едва был слышен звонок на перерыв. Надька смеялась больше всех…

— Топорков! — угрожающе крикнул Игорь. — Вы, кажется, совсем забыли, где вы находитесь!

У него был строгий, недовольный вид. Надька испортила встречу: зачем?

Он дождался, когда все вышли из аудитории, копаясь для отвода глаз в бумагах и, едва сдерживаясь, бросил:

— Ты зачем меня ставишь в идиотское положение?

— В идиотское положение? — удивилась Наденька, поближе подходя к столу. — Но я, правда, так думаю.

— Ну мало ли что кто думает! Если все говорить, что думаешь, то не семинар выйдет, а черт знает что!.. Не могла подождать? — укорил он ее.

— Не могла… — но думала о другом: — Слушай, за что все-таки выгнали Евдокимова?

Евдокимова! Он знал, что спросит, полюбопытствует, и сам бы охотно рассказал, но не мог перестать сердиться:

— Зря не выгоняют. Значит, так надо было.

— Кому надо?

— Мне! — огрызнулся Игорь. — Это долгий разговор, — он нетерпеливо передернул плечами. — Ты знаешь: нарисовал этот Евдокимов похабную карикатуру на декана…

— Который ее заслуживал? Ну, скажи, нет! Ты ведь сам его терпеть не можешь.

Игорь невольно оглянулся на дверь.