Росные тропы

Коси, коса, пока роса.

Поговорка

Посолонь

Идти на покос, вставать с петухами. До самого раннего заводского гудка.

Будит мама, как доить корову. Долго-долго еще плаваем в зыбком полусонье. Качает нас, баюкает. Из тихого-теплого в явь.

Ближе все, раскатистее выстрелы витней. Пастухи собирают стадо. Пора бы и нам, давно пора.

Но лишь окрик отца вырывает нас из полусонья. Вон он в дверцах сеновала, озабоченный, торжественный. В страду всегда такой. Давно городской он, заводской, а покос ему — все праздник. По-деревенски.

Все-то у нас собрано, отложено с вечера. Заплечные мешки — в углах по картошке. Сколько всего! Не на день идем. И все на себе нести.

Отцу не терпится, ой, как не терпится. Но ни слова. Пока не выпиваем по кружке парного, не выскребаем по яйцу всмятку.

Выступаем. Мама выпроводила уже Жданку, в воротчиках провожает нас, работничков.

С планевища, высокого, огромного ровноземелья за окраиной, города уже не видно. Там, где город, молочное озеро.

Солнышко сошло уже с хребта-бережка. Поплыло багряным лебедем. Нам вслед. Теперь не отстанет.

С планевища ныряем в пихтач. Ежимся. Остерегайся не остерегайся — мокрехоньки. С каждой лапы по ведру росы. Нескоро солнце пробьется здесь до земли. А вытянуть густой хвойный настой не осилит и за день.

Когда солнце, набрав высоту, находит нас, мы уже передохнули на гладких валунах у Салтанки. Но все равно, где нам с ним тягаться. У солнца дорожка ровная, голубая. А наша — все тягунки да кривунки. Да и набрало солнце силы. Бьет в затылок так, что спотыкаешься.

Голубой лог

У Багрушинского кордона сворачиваем с Кувашинского большака на быструю, малохоженную тропку. Юрко шныряет она по еланкам. Прошивает частоколы посадок.

А над тем глубоким, голубым тем логом отец обязательно остановится. Изумленно заоглядывается:

— Это надо же! Будто пасека где. Вернемся с победой, иду на базар, беру меду. Липового.

Тихий отцовский восторг вливает в нас свежие силы. Ой, и хитрый наш отец! Чует ведь, совсем нам лихо. А поизумляемся небесным цветам, медовому настою, и до Березовой сразу рукой подать.

Над речушкой замри и уловишь быстрые, легкие тени хариусов.

На Березовой земляной балаган. У балагана дед — сто лет. Странный дед. В такой дали. Где берет силы? Добраться, покосничать.

А дальше все наперечет. Переберешься через две грязи, продерешься сквозь зеленый мрак урмана, поднимешься в светлую, веселую горушку и — наши еланки, наш покос.

Животворная

По приходу, перво-наперво, отец закрепляет литовку на окосиве. И со свежей улыбкой, да он ли отшагал столько, торжественно заносит косу. На полное плечо. Ш-ш-шик. Первый ворох кошенины. Первый бритый пятачок. Первый прокос.

Отец скашивает кострище, остов нашего шалаша, притулившийся к старой, морщинистой иве. А мы как пришли, так и пали. Все эти затяжные, горячие километры свинцом влились в тело.

Но вот проложил отец прокос к ключику. Деревянными пальцами цепляешь котелок. Ковыляешь в ложок. И заносит тебя из стороны в сторону.

Уж такой он затененный, наш ложок, застойный. Роса днями держится. Сходишь как в прохладную, покойную заводь. По коленки. По пояс. По шейку. И невольный, на полную грудь, вдох. Как перед нырком в воду.

Живит прохлада сомлевшее тело. Из жилочек вымывает усталость.

И совсем уж оживаешь, как приложишься к ключику. Губами. Обожженным лицом. Очугуневшей головой — в воду.

Глоток за глотком. Запоем. Взахлеб. Не разбавляя дыханием. Еще. Еще. Еще. Сколько же можно!

Пересилил себя, оторвался. Да ты ли только что пальцем шевельнуть не мог. Тело ликует. Поет в нем жизнь.

Черпаешь. Котелок с краями. И превеликим грехом кажется расплескать хоть капельку.

Костерок

Дальше дела распределяются так. Отец обходит покос. Как-то удались нынче травы. А наши заботы — огонь разложить, сварить кашицу.

Такой славный костерок получается. Ни дыму, ни пламени. Весь в жар. Уж мы-то знаем, чем ему угодить.

Первородный восторг бурлит в нас. Самые лакомые ему, самые сухие да смолистые ветки в жертву ему, чудо-зверюге. Чтоб признал своим, стал другим. Не жалел тепла, защищал от коварства зеленого царства.

Вода мигом в кипенье. Пшено пляшет. Разбухает, заполняет котелок.

Вообще-то не любим мы кашеварить. Мужское ли дело? А в охотку до чего привлекательно.

Разварилась кашица. Пфыкает пузырями. Ну-ка. Готова. Горячее сыро не бывает!

Сдвигаем котелок к колышку. Чтоб не пригорело. И до отцовского возврата — в кулигу.

Над жженым кирпичом, черными огарками бревен (в кои-то века скит стоял) горят свечи иван-чая. Зеленым крапивным пламенем охвачена малина. Ее-то нам и надо. В самый крапивный костер. Да пусть она жжется, злюка! Малинки — еще зеленухи, не успели налиться солнцем. Но вкусны же, вкусны. Терпко-кислы и сластят уже вроде.

Отец зовет, вернулся с обхода.

Советуемся, как равные, где ставить стога. Хлебаем кашицу. Пьем чай. Черно-фиолетовый. Лабазником заварили и душицей. Куда до него магазинному!

Починок

И выходим в три косы. Размяться.