России верные сыны

Молодой офицер тоже осуждал Наполеона, но только за то, что он славе полководца республики предпочел императорскую корону. Этого уже не мог стерпеть Воронцов и запретил Можайскому говорить с ним о том, что не касается дела. Он хотел совсем отослать офицера, но сын упросил оставить его работать в архиве Воронцова. И Семен Романович вскоре тоже соскучился и, позвав к себе Можайского, не без удовольствия слушал похвалы богатству и редкостям, находившимся в архиве. И тут вдруг открылось, что молодой офицер говорил о собрании брошюр и воззваний, выпущенных в Париже в годы революции… [1]

Из этого примечательного разговора Семен Романович заключил, что не только воззвания Конвента известны молодому офицеру, но и газета «Moniteur universelle», в которой печатались отчеты национального, учредительного и законодательного собраний, отчеты заседаний революционных трибуналов. Но более всего Можайского, как оказалось, привлекала борьба монтаньяров с жирондистами.

«Вот уж подлинно — пустил козла в огород…», — подумал тогда Семен Романович.

И тут Можайский пустился в рассуждения о том, что походы коалиции против Франции только объединили ее народ. Когда же Семен Романович не согласился с ним, то этот молодец напомнил, что сам генералиссимус Александр Васильевич Суворов был того же мнения, многократно повторяя в разговоре с Ростопчиным, что вступление во Францию вызовет всех ее обитателей к защите страны, и осуждал разглагольствования эмигрантов-проходимцев…

— Откуда тебе это ведомо? — в гневе закричал Семен Романович, но тут же осекся, потому что именно про это ему писал в письмах Ростопчин и письма эти хранились в архиве.

Вспомнив о Можайском и об архиве, Семен Романович позвал к себе Касаткина.

— Николай Егорович, — с грустью сказал он, взяв из ящика лист, исписанный чистым и ровным почерком. — Вот письмо фельдмаршала, князя Смоленского, ко мне, писанное незадолго до кончины… — рука Воронцова дрожала. — Называет меня покровителем и милостивцем дней его молодости… Не хочется расставаться, однако снеси и запри в секретный ящик.

Но прежде чем отдать, он прочел его, и видно было, что он помнит письмо почти наизусть:

— «…Несколько счастливых обстоятельств, для меня стекшихся в 812 году, тем более осмеливают меня напомянуть милости ваши, что, может быть, счастливые происшествия, частию и на меня относящиеся, приятны будут вам, истинному патриоту. Занятие в короткое время Кенигсберга, Варшавы и Берлина войсками нашими произвести должны важное впечатление в Германии…» О сыне моем пишет Михаиле Илларионович доброе слово… Двух месяцев не прошло с тех дней, и не стало Кутузова. Вспоминаю турецкие походы… Молоды мы были, Касаткин, а что лучше молодости? Ни ленты, ни звезды не дадут того, что дает молодость… Вот оттого позавидуешь иной раз поручику Можайскому. Чин у него малый, состояния нет, одна молодость и голова на плечах. Ума у него не отнимешь.

— Ум — дар божий, — угрюмо отвечал Касаткин. — Только куда заведет иной ум… Как бы не в крепость, а то и дальше.

Воронцов знал, что Касаткин попусту слова не скажет, и строго спросил:

— Что такое? Говори, Николай Егорович…

— Вот, на досуге почитайте… Манускрипт. На сон грядущий.

И он положил перед Воронцовым несколько листков, исписанных четким, ровным почерком поручика.

«Манускрипт» назывался: «Мысли о крепостном состоянии русского крестьянства» и, по-видимому, предназначался для сына Семена Романовича, Михаила Воронцова.

«Крестьянин в законе мертв» было написано наподобие эпиграфа на первой странице. Семен Романович покачал головой: «Всё он, Радищев… Чего натворил». И снова принялся за чтение.

«Крепостное состояние в России есть худший вид крепостной неволи, ибо оно есть не прикрепление к земле, а к лицу владельца. Крестьянин отдается на полный произвол помещика, и ежели помещик деспот и тиран, то может своего дворового или землепашца тиранить розгами, батогами, плетьми и даже, как сказано в указе 13 декабря 1760 года, ссылать в каторжные работы «за предерзостное состояние».

Кинем взгляд на соседние государства. Уничтожение наследственной зависимости крестьян в Пруссии началось с 1807 года, а с 1811 года крестьяне могли получать в собственность находившиеся в их наследственном владении земли, уступая помещику одну треть надела, а в ненаследственном владении — половину земли. В Варшавском герцогстве Наполеон Бонапарт в 1807 году объявил польских крестьян свободными, однако освобождение последовало без земли, земля осталась во владении помещиков. Сословие, кормящее государство, было ограблено и от сего пошла в Польше поговорка — с крестьян сняли цепи вместе с сапогами. Помещики сгоняли с земли своих бывших крепостных, сажая на исконные их земли других крестьян или немецких колонистов.

Но обратимся к злосчастным крестьянам государства Российского. Не возмущается ли сердце просвещенного человека, когда в ведомостях наших он читает подобные объявления: