России верные сыны

— Я пишу о прошлом, — сказал он, сдвигая все еще густые и черные брови, — потому, что мне доставляет удовольствие вспоминать себя молодым… Я закрываю глаза и вижу песчаную отмель, и Черное море, и грозные бастионы Очакова. Мне было тогда за пятьдесят, но кажется, что я был молод… Я одинок, вокруг одни могилы. Нет Суворова — мудреца и философа, представлявшегося чудаком, нет Кутузова, которому тогда во второй раз прострелили голову. Мы говорили о нем как о мертвом, но он остался в живых, для того чтобы стать бессмертным…

Де Линь не отводил глаз от свечи; его неподвижный взгляд казался безжизненным, как бы стеклянным.

— Наш век кончился вместе с великими людьми нашего века, с теми, кто действительно писал его историю. Я доживаю мои последние дни. Каждая страница мемуаров, которую я начинаю, мне кажется, останется недописанной. Конгресс видел много торжественных церемоний, ему остается только увидеть похороны австрийского фельдмаршала… Что ж, он их скоро увидит…

Эти слова Андрей Кириллович вспомнил немного времени спустя, когда шел за катафалком, на котором везли гроб последнего кондотьера, фельдмаршала Шарля де Линь.

49

Можайский стоял у окна и глядел на площадь перед Гофбургом, на кареты, подъезжавшие к парадному входу под балдахином, украшенным позументом и золотым двуглавым орлом.

Он стоял так уже долго. На его глазах сменился караул австрийских гренадер. Церемония развода караула под звуки флейт и барабанов немного развлекла его. В Вене даже развод караула выглядел балетной сценой. Офицер играл шпагой, выкидывал ногу, как танцовщик, на радость зевакам, глядевшим из-за ограды. Но и это развлечение скоро кончилось.

Можайский старался угадать, зачем его так поспешно доставили во дворец. Кирилл Брозин, знакомый флигель-адъютант, всю дорогу болтал про новогодний бал; ничего путного от него нельзя было добиться.

Можайский числился в подчинении у Нессельроде, он нисколько не удивился бы, если бы был вызван к статс-секретарю. Но тогда его повезли бы на Балплац, а не в Гофбург. Зачем он понадобился, что его ожидает? Новые странствия, — хорошо, если бы послали в Петербург. Можно сделать крюк в полтораста верст, а потом из Новгорода сломя голову скакать в столицу, по своему маршруту.

От скуки он стал разглядывать убранство аванзала, тяжелую, пышную роскошь. В простенке висел портрет Пия VI — память о пребывании его святейшества в Вене, в гостях у императора Иосифа II. Он приметил латинскую надпись над портретом, попробовал прочитать, но, услышав звон шпор и быстрые шаги, обернулся и увидел графа Ожаровского.

Можайскому всегда нравился пожилой, еще красивый, сохранивший свежесть лица и молодую походку генерал-адъютант.

Ожаровского хвалили за боевую отвагу, безудержную храбрость, но втихомолку подсмеивались над невежеством, которое он проявлял в стратегии. С его именем связывали историю Дрисского военного лагеря — бессмысленной затеи прусского стратега Фуля, которая могла оказаться ловушкой для русской армии в 1812 году.

В молодости Ожаровский был горяч и своенравен, дважды терпел опалу при Павле I. В приказе было сказано: «За вторичные продерзости исключить из службы с лишением чинов и посажением в крепость». Впрочем, на второй день Павел отменил приказ.

Можайскому ранее случалось видеть Ожаровского, сопровождавшего царя во всех поездках; приятно было видеть его приветливую улыбку и юношеский блеск глаз.

Теперь он казался суровым и озабоченным. Он шел прямо на Можайского и, остановившись в двух шагах, отрывисто сказал:

— Шпагу!

Можайский похолодел. Пальцы не слушались его; отстегивая шпагу, он едва не уронил ее к ногам Ожаровского. Губы непроизвольно произнесли:

— За что же?

— Узнаете после, — так же отрывисто сказал Ожаровский.

Он было повернулся к выходу, но медлил. Ему, видимо, было неприятно взять шпагу у боевого офицера, — ведь в молодые годы ему самому приходилось бывать под арестом, правда, за легкие проступки, которые можно извинить молодостью.

— Господин гвардии капитан, — с укором сказал он, — можно ли так вести себя? Вы причинили огорчение государю. И без того столько забот, а тут — вы…

— Но в чем же моя вина? — едва выговорил Можайский.

— Как? Дерзкое буянство, побои, нанесенные курьеру австрийского придворного канцлера, господину Крауту, вы не считаете виной?

«Вот оно что!» — подумал Можайский и с горячностью сказал:

— Граф, если бы вы знали обстоятельства, если б вы знали…

— Знаю одно, — нахмурившись, сказал Ожаровский, — знаю, что государь страшно разгневан, что он пообещал князю Меттерниху строго наказать виновного…

— Пусть так, но об одном прошу вас, граф, прошу как воина. Здесь нет нашей гауптвахты, арестованных отсылают на австрийскую… Ради моих ран, ради этого креста не отсылайте меня на австрийскую гауптвахту. Не могу снести такого унижения — и из-за кого? Из-за наглеца и шпиона!

— Тише, господин капитан…