Россия и Европа. 1462-1921. В 3-х книгах

Начну вот с чего. Мне кажется, политическая позиция славяно­филов может выглядеть невероятной разве что в глазах янки Марка Твена, воспитанного в чистой, беспримесной демократической тра­диции. Но янки все-таки исключение во всемирной истории. Подав­ляющая часть прошлого европейских народов, не говоря уже о тех, что родились и умерли в «мир-империи», прошла при авторитариз­ме, порою жестком, во многих случаях, как мы знаем, перерастав­шем в тиранию, которая делала политическую оппозицию невоз­можной. Что, спрашивается, могло в таких условиях противопоста­вить произволу правителей общество? Какие оставались у него средства самозащиты?

Как свидетельствует история, никаких таких средств, кроме нравственно обязательного предания, кроме норм и традиций, ухо­дящих корнями в далекое, пусть воображаемое, но не тираничес­кое прошлое, утогдашнего общества не было. Что же в таком случае парадоксального, если именно на эти нормы и традиции и пыталось · оно опереться — будь то во Франции 1770-х или в Иране 1970-х, в Ки-

44 К.С. Аксаков. Сочинения исторические, т. i, Мм 1889, с. 284.

тае V века до н.э. или в России века XIX? В этом широком смысле сла­вянофильство вовсе не было феноменом специфически русским. Нечто подобное ему возникало практически повсюду на земле — на противоположном полюсе режимов, исключавших политическую оп­позицию, но еще не дегенерировавших в деспотизм. На поверхности такое «славянофильство» всегда было отчаянной попыткой предот­вратить окончательное вырождение тиранического режима в деспо­тизм, перестроив государство в соответствии с религиозными нор­мами — конфуцианскими ли, православными или исламскими.

На самом деле, однако, священные книги служили, скорее, внешней оболочкой для вполне секулярного и распространенного одинаково на Дальнем Востоке и на Дальнем Западе убеждения, что гармоничное, идеальное общественное устройство существовало когда-то в прошлом, в Золотом веке и лишь впоследствии было де­формировано некой тиранической катастрофой, чем-то вроде биб­лейского потопа. В этом смысле суть «славянофильства» есть не бо­лее чем романтическая вера, что содрав ложный поверхностный слой политической реальности, мы обнаружим под ним вечное и не­изменное ядро Абсолютного Добра — свободного от произвола пра­вителей и продажных политиков. Присмотревшись, мы увидим, я ду­маю, такую веру одинаково и у Конфуция, и у аббата Бодо, и у айа- толлы Хомейни, и у Аксакова, и у Солженицына.

Глава девятая Государственный миф

история

Примерно в одно и то же время, около

500 года до н.э. в разных концах ойкумены складываются два проти­воположных политических миропонимания. Культура древнегречес­ких полисов вырабатывает классическое представление о Законе как о политическом ограничении власти, о способе контроля общества

Это, конечно, не более чем гипотеза. Однако, окажись она вер­на, возникновение феномена «славянофильства» могло бы служить достаточно точным индикатором скольжения к деспотизму в любом обществе.

над государством, а культура древнего Китая — представление о Фа, т.е. о Законе как о способе легализации правительственного произ­вола. Другими словами, контроля государства над обществом.

Только поняв это фундаментальное различие, можно оценить от­вращение, которое испытывал к законам (Фа) Конфуций и почему противопоставил он им Ли — традиционную систему этических, по сути, семейных ценностей. Если эта аналогия верна, получится, что первой исторической разновидностью «славянофильства» было раннее конфуцианство.

Едва ли случайно также, что именно в середине XVIII века, когда Монтескье предсказывал, что Франция необратимо скатывается к деспотизму, возникло там течение мысли, один из идеологов кото­рого аббат Бодо рассматривал древнекитайскую империю как обра­зец «правильной» монархии, противопоставляя ее древнегреческой демократии, чьи «летописи представляют ужасное зрелище ужасных посягательств против мира и счастья человечества».45

Раннее конфуцианство считало главным признаком добродетели уважение к преданию. Ибо лишь оно, а не произвольные законы пра­вителей, ведет общество к процветанию. Так же думали во Франции физиократы. И то же самое имел в виду Константин Аксаков, когда сто­летие спустя после Бодо требовал «невмешательства государства вде­ла земли». Как Семья для Конфуция, служила для Аксакова «Земля» вместилищем предания. А государство было не более чем администра­тивным к нему дополнением, лишь отрицательно заряженным поясом электронов, вращавшемся вокруг положительного ядра национальной традиции, лишь маской, под которой являлась «Земля» иностранным очам. Государство не хозяин «Земли», не её начальство, но лишь внеш­няя ограда от разрушительного вторжения чуждых «Земле» миров.

И Конфуций, и Бодо, и Аксаков одинаково противопоставляли это гордое Ли «произвольному деспотизму» как богдыханов, так и патер­налистской диктатуре Людовика XIV и Официальной Народности (в России при Николае I), т.е. каким бы то ни было претензиям госу­дарства на моральное руководство обществом. Из этого противопо-