Россия и Европа – поддавки с Пугачевым

Меня словно ударило током, я вздрогнул и вспомнил всё. Вспомнил обстоятельства своего пленения, вернее, предательство учеников. Самоуверенный разиня, иначе меня не назвать, внутренний голос подсказывал мне вчера, не въезжай в посёлок, там беда. Нет, глупец, встретил Шадрина с тремя вооружёнными помощниками, обрадовался надёжным защитникам. Разговорился и доехал до заводской проходной. Спрыгнул с коня, чтобы пройти к дежурному и больше ничего не помню. Так, Шадрин стоял сзади, остальные уже спешились и окружали меня. Больше никого на пустынной улице не было. Выходит, меня ударил сзади по голове именно Николай, а кто-то из его приятелей разбил ключицу. Как обидно, такой хороший боец оказался предателем. Впрочем, для себя он не предавал никого, а пошёл вместе со своей семьёй, как порядочный человек. Думал ведь я, что парни не пойдут против отцов, знал это, и не собирался их сталкивать с родными.

Ну не мог я предположить, что семья богатого мастера Шадрина так легко перекинется на сторону восставших. Никак не мог, чем же он заслужил доверие восставших? Правильно, моим оружием и моей тушкой, думаю, Шадрин не зря оказался у въезда в посёлок, они ждали любого гонца из Таракановки. Заводским парням мы револьверы не доверяли, кроме Алимова, никто из жителей посёлка их не получал. А наши охранники все были вооружены револьверами, не считая обязательных ружей. Значит, мои револьверы сейчас у главарей пугачёвского отряда, вполне вероятно, у судей. Я присмотрелся внимательно к сидевшим на креслах казакам, у одного точно что-то было за пазухой, судя по всему, вещь тяжёлая. Скорее всего, из моего револьвера меня и застрелят. Нет, заметил я выстроенную виселицу, на самом берегу пруда. Длинную перекладину сладили, на всех нас хватит, ещё место останется. Я развернулся к подручным Шадрина, вспоминая лица своих пленителей. Так и есть, те самые парни, даже имена их вспомнились. Жаль, что так получилось, хорошие ведь они рукопашники, спокойные и уверенные. Что ж, попытаюсь не опозориться перед ними, плюнуть в лицо Шадрину перед смертью, что ли?

– Тихо, – громкий голос одного из судей вернул меня к своей участи, – тихо, господа рабочие. По указу его императорского величества Петра Фёдоровича будем судить предателей, посмевших против своего государя и народа пойти. Ведите первого, вон того.

Конвоиры вытолкнули на свободное место поручика Жданова, ход беспроигрышный, за него никто не заступится. Понимая это, даже судья задал лишь формальный вопрос зрителям,

– Поручик сей обнажил оружие против войска государя-императора, много христианских душ погубил, кто хочет сказать в его оправдание?

Народ по понятным причинам безмолвствовал, что и требовалось для разогрева публики. Глава суда поднялся из кресла, заметно колыхнулась тяжесть у него за пазухой, махнул рукой, – Вешай.

В полном молчании поручика поволокли к виселице, двумя ударами сломив слабую попытку сопротивления. Казаки привычными движениями набросили Жданову петлю на шею и хлопнули кулаками лошадь, за седло которой был прикреплён второй конец удавки, по крупу. Та неспешно пошла в сторону, а тело поручика медленно поднялось над землёй. Несколько минут затихшая публика наблюдала судорожные движения ног умирающего человека, пока тело не затихло, вытянувшись почти до земли. Казаки сноровисто примотали верёвку на вбитый крюк, закрепив повешенного на виселице. Не прошло и пяти минут, как судья вновь поднялся из кресла, указав конвойным на меня. В голове успела мелькнуть мысль, «От правительства убегал, а бунтовщики повесят, обидно». Оттолкнув подхватившие меня руки, я быстрым шагом прошёл вперёд, остановившись вплотную перед столом судей, вполоборота к публике.

– Что, барин, – вскочил Аким, – пришёл твой черёд в петле болтаться? Отлились кошке мышкины слёзы!

Он продолжал что-то кричать, разжигая в толпе ненависть к немцу-барину, я делал вид, что слушаю его, внимательно рассматривая остальных судей и двух охранников у них за спинами. Со стороны заводоуправления выбежал высокий мужчина в польском кунтуше, чисто выбритый подбородок и усы выдавали в нём дворянина либо офицера. Он пробежал мимо равнодушных охранников к председателю судей и протянул ему открытую ладонь. Я заметил на ней револьверные патроны, а судья сразу начал вытягивать из-за пазухи револьвер. При этом оба, естественно, отвернулись в сторону, а третий судья повернулся к ним, охранники тоже отвлеклись, прислушиваясь к негромкому разговору. Один Аким продолжал обвинять меня во всех смертных грехах, всё больше распаляясь от своих слов. Он и не заметил, что судьи отвлеклись, в зрителях явно не нуждался. Вот он, мой последний шанс, я давно ждал такой момент, незаметно напрягая мышцы ног и туловища, чтобы разогреть их перед боем.