Россия и Европа. Том 1. 1462-1921 Европейское столетие России. 1480-1560

Ведь настоящая идейная война, так отчаянно напоминающая схватку нестяжателей с иосифлянами, идет сегодня в России. И так же, как та старинная идейная битва, определяет она будущее стра­ны. Что для Москвы Европа — родина, «вторая мать», как сказал од­нажды Федор^остоевский/⁰ или чужая «мышиная нора», как выра­жается сегодняшний наследник холопской традиции?⁷¹ Националь­ные ли корни у сегодняшних нестяжателей? Или импортирован весь их мыслительный багаж в наше самобытное отечество вместе с ко­ка-колой и сникерсами?

Самые смелые из современных западных мыслителей допускают, что «история коллапса царского режима опять стала историей наших дней»/² Или, что «Россия 2000 года мало чем отличается от России

Цит. по: Владимир Вейдле. Задача России, Нью-Йорк, 1956, с. 69.

Дмитрий Рагозин. Мы вернем себе Россию, М., 2003.

Tim McDanieL The Agony of the Russian Idea, Princeton University Press, 1996, p. 52.

1900».⁷³ Иначе говоря, допускают они, что последнее, затянувшееся почти на всё XX столетие евразийско-советское отклонение россий­ской ветви от европейского древа было зря потраченным временем, нелепым топтанием на месте — в момент, когда Европа стремитель­но рванулась вперед, в новое историческое измерение. Но копают эти мыслители лишь в самом верхнем, легко доступном слое.

Глубже, намного, как мы видели, глубже уходят корни этого конфликта. Я постараюсь это показать в следующей, теоретической части первой книги трилогии. Но разве не вытекает даже из того, что мы уже знаем: просто не могло быть современных нестяжателей (как и современных иосифлян), самой войны между ними быть не могло без древнего спора, подробно в этой книге описанного. Спо­ра, который свидетельствует неопровержимо: Европа действитель­но внутри России.

Глава четвертая Перед грозой

Посмотрим теперь на дело с другой сто-

роны. Это имеет смысл потому, что даже если читатель согласился с заключением, к которому мы здесь пришли, серьезные теоретичес­кие или, как модно теперь говорить, метаисторические вопросы всё равно остаются. Ну такой, например. Пусть Москва действительно на­чинала своё государственное существование в рамках европейской цивилизационной парадигмы, но Европой (в этом цивилизационном смысле) не стала, то чем она тогда стала? Азией? Или ни тем и ни дру-

⁷³ Waine Merry. Whither Russia?, PBS, May 9, 2000.

И снова возвращает нас это к уже исчерпанной, казалось бы, те­ме суда истории и суда историков. И снова доказывает, что негоже историку уподобляться средневековому хронисту или канцелярско­му клерку в суде истории. Не только потому, что, превращая свой вердикт в рабскую копию вердикта истории, он приговаривает по­бежденных вторично. Еще и потому, что приговаривает он их пред­взято. Приговаривает, отнимая у них возможность победы не только в прошлом, но — и что много важнее — в будущем.

гим, а так, болтается где-то «на вечном распутье между Европой и Азией»,⁷⁴ как выражается, скажем, Николай Борисов, автор един­ственной, как мы уже знаем, отечественной биографии Ивана III? В «мистическом одиночестве», как уточняет Александр Панарин?⁷⁵

Приверженцы новейшей патерналистской школы в постсовет­ской историографии колеблются, похоже, между двумя главными ги­потезами о происхождении русской государственности. Авторы тома VIII, к примеру, решительно, как мы видели, склоняются к неоевра­зийскому «особнячеству» России, по определению B.C. Соловьева, тогда как Борисов вроде бы еще не сделал окончательного выбора между чистым, так сказать, чингизханством (в духе Правящего Сте­реотипа) и евразийством. С одной стороны, он пишет, что «основан­ная на азиатских, по сути, принципах московская монархия была не­совместима с западно-европейской системой ценностей».⁷⁶ С другой стороны, однако, оговаривается он, подлая Европа тем не менее «коварно предлагала России свою систему ценностей, сознавая её губительность для великой евразийской монархии».⁷⁷

В обеих версиях патерналистской школы, однако, ключевое слово, конечно, «несовместимость». В обеих версиях коварство Европы одинаково заключается в том, что она сознательно предла­гала — и предлагает — России яд под видом чуждой ей и губитель­ной для неё «системы ценностей», предназначенной, понятное де­ло, её отравить. Или, как выразился однажды Г.А. Зюганов, для то­го, чтобы «ослабить Россию, а если удастся, то и уничтожить». Слава богу, р*адуется Борисов, русское государство всегда было начеку. Даже «в тех случаях, когда насущная необходимость за­ставляла российское правительство пользоваться материальными достижениями Запада, оно ревниво следило за тем, чтобы вместе с водой не зачерпнуть и жабу».⁷⁸ Происходило это главным обра-

Н. Борисов. Иван III, M., 2000, с. 500.

Реформы и контрреформы в России, M., 1994, с. 240.

Н. Борисов. Цит. соч., с. 499.

Там же.

Там же.

зом потому, что «русские в глубине души всегда считали себя наро­дом, избранным Богом»/⁹