Россия и Европа. Том 1. 1462-1921 Европейское столетие России. 1480-1560

венный, но в высшей степени эффективный способ. Я имею в виду вектор национальной миграции. То есть, проще говоря, куда бегут люди — в страну или из нее. Не всем ведь, как мы знаем даже из не­давнего советского опыта, нравится жить в условиях постоянной ску­дости и осадного положения. Ясно, что если тогдашняя Россия и впрямь судорожно боролась за существование и строила «москов­ский вариант азиатского деспотизма», едва ли, согласитесь, стали бы стремиться в нее люди из более благополучных и менее милита­ризованных западных стран.

Показательна и позиция правительства в вопросах эмиграции. Немыслимо, например, представить себе брежневское правительст­во, выступающим с громогласными декларациями в защиту права граждан на свободный выезд из страны. Напротив, объявляла она эмигрантов изменниками родины и рассматривала всякую помощь им со стороны Запада как вмешательство в свои внутренние дела. Так и положено вести себя государству, из которого бегут.

Проблема лишь в том, что в царствование Ивана III ситуация бы­ла прямо противоположной: бежали — с Запада в Москву.

Литовский сосед Ивана, великий князь Казимир, был большой дипломат. Серией глубоких и блестяще продуманных интриг он до­бился того, что после его смерти сыновья его, Казимировичи, заня­ли один за другим четыре центральноевропейских престола: поль­ский, чешский, венгерский и, естественно, литовский, на котором уселся будущий зять Ивана III Александр. Это был самый большой ус- пехЛитвы за всю ее историю. И вольности ее бояр не шли ни в какое сравнение с устойчивым, но все-таки скромным положением мое-ковской аристократии. Были у Вильно свои неприятности — у кого их не было? — но жизнь и смерть ее на карте тогда не стояли и лито­вским вариантом азиатского деспотизма назвать ее не посмел бы и Тибор Самуэли.

И все-таки стрелка миграции почему-то четко указывала тогда на Москву.

Кто требовал наказания эмигрантов-«отъездчиков», кто — сов­сем, как брежневское правительство — клеймил их изменниками, «зрадцами», кто угрозами и мольбами добивался юридического оформления незаконности «отъезда»? Литовцы. А кто защищал гражданские права и, в частности, право человека выбирать, где ему жить? Москвичи.

Цвет русских фамилий, князья Воротынские, Вяземские, Одоев­ские, Новосильские, Глинские, Трубецкие и т.д., это все удачливые беглецы из Литвы в Москву. Были и неудачливые. В 1482-м, напри­мер, бояре Ольшанский, Оленкович и Вельский собирались «отсес- ти» на Москву. Король успел: «Ольшанского стял да Оленковича», убежал один Федор Вельский. Удивительно ли, что так зол был лито­вский властелин на «зраду»? В 1496-м он горько жаловался Ивану III: «Князи Вяземские и Мезецкие наши были слуги, а зрадивши нас присяги свои, и втекли до твоея земли как то лихие люди; а ко мне бы втекли, от нас нетого бы заслужили, как той зрадцы».⁵ Королев­ская душа жаждала мести. Я бы, грозился он, головы с плеч посни­мал твоим «зрадцам», коли бы «втекли» они ко мне. Но втом-то и бе­да его была, что не к нему они «втекали».

А московское правительство изощрялось тогда в подыскании оправдательных аргументов для королевских «зрадцев», оно их при­ветствовало и ласкало, королю не выдавало и никакой измены в по­беге их не усматривало. Например, перебежал в Москву в 1504-м Остафей Дашкович со многими дворянами. Из Вильно потребовали их депортации, ссылаясь на договор, якобы обусловливавший «на обе стороны не приймати зрадцы, беглецов, лихих людей». Москва хитроумно и издевательски отвечала, что в тексте договора сказано

⁵ МЛ. Дьяконов. Власть московских государей, Спб., 1889, с. 187-188.

буквально «татя, беглеца, холопа, робу, должника по исправе выда- ти», а разве великий пан — тать? Или холоп? Или лихой человек? На­против, «Остафей же Дашкович у короля был метной человек и вое­вода бывал, а лихова имени про него не слыхали никакова... а к нам приехал служить добровольно, не учинив никакой шкоды».⁶

Видите, как неколебимо стояла тогда Москва за гражданские пра­ва? И как точно их понимала? Раз беглец не учинил никакой шкоды, т.е. сбежал не от уголовного преследования, он для нее политический эмигрант, а не изменник. Более того, принципиально и даже с боль­шим либеральным пафосом настаивала она на праве личного полити­ческого выбора, используя самый сильный юридический аргумент в средневековых спорах: ссылку на «старину». Как писал в своем от­вете королю Иван III: «и наперед того при нас и при наших предках и при его предках меж нас на обе стороны люди ездили без отказа».⁷