Россия и Европа. Том 1. 1462-1921 Европейское столетие России. 1480-1560

А был он долгий и трудный. В итоге, сколько я могу судить, большинство собеседников в многочисленных аудиториях, к которым я обращался — и в дюжине академических институтов и се­минаров, и в печати, и в радиодискуссиях, и даже по телевидению, — со мною не согласилось. И вовсе не потому, что подвергло сомнению достоверность приведенных в книге фактов или серьезность аргу­ментов. Напротив, книга вроде бы всем, включая оппонентов, понра­вилась. Разногласия уходили куда глубже. Большинство собеседни­ков отказалось представить себе Россию органической и неотъемле­мой частью Европы. Такой же, допустим, как сегодняшняя Германия. Обнаружилось^ другими словами, что в споре между заветами пуш­кинского поколения и предавшими их наследниками постсоветская культурная элита — на стороне наследников. И моральное обособле­ние России от Европы для неё по-прежнему sine qua поп.

Соображения оппонентов были самые разные — от тривиальных до высоко рафинированных. Одни, например, недоумевали по по­воду того, как нелепо выглядел бы российский слон в тесной посуд­ной лавке Европы, которую еще Константин Леонтьев пренебрежи­тельно назвал когда-то всего лишь «атлантическим берегом велико­го Азиатского материка». Другим казалось унизительным, что «народу-богоносцу» следует стремиться в душную, приземленную, бездуховную Европу. Третьи полагали, что именно после 1825 года

Россия как раз и сосредоточилась на поисках своего подлинного на­ционального характера и, что поделаешь, если поиски эти как раз и обнаружили её неевропейский характер? Короче говоря, в ход по­шел весь арсенал идей, выработанных культурной элитой постнико­лаевских поколений для оправдания своего предательства заветов поколения пушкинского.

Четвертые, наконец, цитировали того же Леонтьева, завещавше­го, что «России надо совершенно сорваться с европейских рельсов и, выбрав совсем новый путь, стать во главе умственной и социаль­ной жизни человечества». Или современного московского филосо­фа (Вадима Межуева), уверенного, что «Россия, живущая по зако­нам экономической целесообразности, вообще не нужна никому в мире, в том числе и ей самой». Ибо и не страна она вовсе, но «ог­ромная культурная и цивилизационная идея».

Ну как было с этим спорить? Тут ведь, как и после крымской ката­строфы, совершенно очевидно говорило уязвленное национальное самолюбие. Куда денешься, отвечал я на цитаты цитатой. Не знаю, почему она мне запомнилась. Итальянка Александра Ричи саркасти­чески описывала такие же примерно речи немецких тевтонофилов времен Веймарской республики. И звучали эти речи так: «Герман­ские девственницы девственнее, германская преданность самоот­верженнее и германская культура глубже и богаче, чем на материа­листическом Западе и вообще где бы то ни было в мире».

Не забудем, комментировал я цитату, во что обошлись Германии эти высокомерные речи, это, говоря словами B.C. Соловьева, «наци­ональное самообожание». Не пришлось ли ей из-за них пережить три (!) национальные катастрофы на протяжении одного XX века — в 1918-м, 1933-м и 1945-м? И горьким был для неё хлеб иностранной оккупации.

Нет, я не думаю, что история чему-нибудь научила немецких тев­тонофилов. Они и сейчас, наверное, ораторствуют друг перед дру­гом в захолустных пивнушках о духовном превосходстве своей стра­ны над материалистической Европой. Но вопреки затрепанному клише, что история ничему не учит, Германию она все-таки кое-чему научила. Например, тому, что место державным националистамв пивнушках, а не в академических институтах. Короче, она призна­ла себя Европой, а своихтевтонофилов маргинализовала. И судьба её изменилась словно по волшебству.

Но разве меньше швыряло в XX веке из стороны в сторону Рос­сию? Разве не приходилось ей уже устами своих поэтов и философов прощаться с жизнью? Вспомним хоть душераздирающие строки Максимилиана Волошина

С Россией кончено. На последях Её мы прогалдели, проболтали, Пролузгали, пропили, проплевали,

-Л

Замызгали на грязных площадях.

Вспомним и отчаянное восклицание Василия Розанова: «Русь слиня­ла в два дня, самое большее в три... Что же осталось-то? Странным образом, ничего». Не холодеет у вас от этих слов сердце?

Так почему же и три поколения спустя после этого страшного при­говора, даже после того, как наследница «слинявшей» розановской Руси, советская сверхдержава, опять «слиняла» в августе 91-го — и, заметим, точно так же, как её предшественница, в два дня, самое большее в три, — почему и после всего этого Россия ничему в отличие от Германии не научилась? Не отправила своих славянофильствую­щих из академических институтов в захолустные пивнушки?

Введение

И в результате по-прежнему отказывается признать себя Евро­пой, опять отвечая на простые вопросы все той же высокомерной риторикой. Ведь дважды уже — в одном лишь столетии дважды! — продемонстрировала эта риторика свою эфемерность, никчемность. Немыслимо оказалось, руководясь ею, уберечь страну от гигантских цивилизационных обвалов, от «национального самоуничтожения», говоря словами того же Соловьева.

Проблема гарантий