Россия и Европа. Том 2

жилось культурной элите России во времена чудовищного «мутанта», который так импонирует НА Нарочницкой, достаточно хоть бегло по­листать бесхитростный и вполне аполитичный «Дневник» Корнея Ива­новича Чуковского. Он не об ужасах ГУЛАГа, он об участи творческого человека в советской России. Вот пример. «Как критик я принужден молчать, ибо... судят не по талантам, а по партбилетам. Сделали меня детским писателем. Но позорные истории с моими детскими книгами — их замалчивание, травля, улюлюкание, запрещение их цензурой — за­ставили меня сойти и с этой арены... мне вчуже себя жалко: вот писа­тель, который вообразил, что в России действительно можно писать и печататься. За это он должен ходить с утра до ночи по учреждениям, истечь кровью, лечь на мостовую, умереть... Сволочи, казенные лю­дишки, которые задницей сели на литературу и душат её, душат нас».¹⁴ Чуковский, понятно, не подозревал, что обязан был своим отчаяни­ем, в частности, и неверному выбору, который сделала в 1881 году цар­ская элита. Но нам-то как раз самое время спросить, почему все-таки сочла эта элита, что в интересах России была тогда не «честная идейная борьба», а именно диктатура. Сегодняшние православные фундамен­талисты, как Боханов или Нарочницкая, объясняют это исчерпывающе. Оказывается, опять-таки из-за идеи, которая по-прежнемулюбезна их истосковавшимся по самодержавию сердцам. Боханов разъясняет нам, что «русские монархи несли ответственность не перед смертными (как происходило в некоторых западноевропейских странах), а перед Богом... Так было всегда. Последовательные монархисты не сомнева­лись, что так должно быть и впредь».¹⁵ Что, спрашивается, по сравне­нию с ответственностью перед Богом «честная идейная борьба»? Зачем она, эта борьба, если закон для самодержца все равно не писан, если он сам себе — и своей стране — закон? Именно на этом ведь и настаи­вает Нарочницкая: «Чин помазания на царство делал царя самодерж­цем, верховным правителем, ограниченным в своих поступках ответ­ственностью перед Богом не менее строго, чем законом».¹⁶

Но если фундаменталисты в России, и притом еще остепенен­ные, и сегодня убеждены в этом ничуть не меньше, чем их ислам-

^uК. Чуковский. Дневник. 1930-1969, М., 1994. сс. 354, 369.384.

А.Н. Боханов. История России. XIX— начало XX в., М., 1998, с. го.

Н. Нарочницкая. Цит. соч., с. 137.

ские коллеги, в необходимости всемирного Халифата, то что же го­ворить о 1881 годе? Разве не понятно, что реальный исторический выбор, стоявший тогда перед страной, вовсе и не рассматривался российской элитой как выбор? Не рассматривался потому, что, как растолковывает нам, непонятливым, Нарочницкая, «сознание по­следних Романовых, поистине последних христианских государей мира, не соответствовало сознанию секулярной либеральной ин­теллигенции» с её честной идейной борьбой.¹⁷

Не имеет смысла вступать сейчас в спор по поводу того, какая из этих идей соответствовала действительным интересам страны, поскольку результат исторического эксперимента давно уже нали­цо. Отвергнув идею «честной борьбы» и ответственности перед за­коном, последние Романовы обрекли Россию на десятилетия терро­ристической диктатуры. Даже у фундаменталистов, которых мы сей­час цитировали, язык не повернется сказать, что диктатура эта отвечала действительным интересам страны.Конечно, они лукавят. Вовсе не «всегда», как видели мы в пер­вой книге трилогии, царило в России самодержавие, а только с 1560 года. И для его введения понадобились революция и кро­вавый террор, не уступавший по жестокости большевистскому. 1/1 вовсе не «некоторые западноевропейские страны» предпочли к 1881 году ответственность монархов перед законом, но все без исключения христианские государства Европы. В этом смысле точ­нее было бы назвать Романовых не столько «последними христиан­скими государями мира», сколько первыми в новое время фунда­менталистскими.Как бы то ни было, во всех случаях, о которых мы говорили, ма­териалистическое объяснение истории — приоритет интересов над идеями — дало на наших глазах серьезный сбой. Это, конечно, не означает, что читатель тотчас и откажется от привычных стереоти­пов и поверит моему тезису о решающей роли идеи самодержавия в выборе царской элиты в 1881 году или Славянской идеи в падении российской монархии в 1917-м. Но, по крайней мере, примеры, ко­торые я здесь привел, могут заставить его присмотреться к своим предпочтениям повнимательней.

Глава седьмая Национальная идея

или элиты: Идеи по природе вещей дело