Россия и Европа. Том 2

«проект устраняет, однако же, вредное начало того [александровско­го] закона — отчуждение от помещиков поземельной собственности, которую, напротив, желательно видеть навсегда неприкосновенною в руках дворянства». Ибо «земля есть собственность не крестьян, а помещиков».

Но самое главное, указ ни в малейшей степени не обязывал поме­щиков отпускать крестьян на волю, пусть даже без земли. Он лишь предоставлял

«всякому возможность следовать своему сердечному влечению»⁴⁵ Даже Линкольн вынужден был признать, что баланса не получи­лось. «Едва ли можно это назвать мерой, — писал он, — способной „проложить дорогу к переходному состоянию"».⁴⁶

Глава четвертая

«Процесс против рабства» ДД И Р О Н О В ПрОТИВ

Ключевского Совершенно оче­видно здесь, что Николай капитулировал. Толь­ко за восемь лет до этого фиаско он так искренне, чтобы не сказать трогательно, жаловался Киселеву на сопротивление своих минист­ров и семьи, утверждая, что никогда не сложит оружия. И вот он признал своё поражение. Точно так же, как за полвека до него Алек­сандр. Разница, однако, в том, что для Александра было это помимо всего прочего поражением политическим и нравственным, тогда как для Николая здесь был просто тактический выбор. Он, конечно, страшился пугачевщины. Только еще больше боялся он Собакеви- чей и Скалозубов, напугавших в своё время его старшего брата и оказавшихся после 1825 года правящей кастой империи.

Василий Осипович Ключевский тонко почувствовал разницу.

«Этим [николаевским] правителям, — писал он, — доступна была не политическая или нравственная, а только узкая полицейская точка зрения на крепостное право; оно не смущало их своим противоречи-

Тамже. (Выделено мною. — АЯ.) Bruce Lincoln. Op. cit., p. 188.

ем самой основе государства... не возмущало как нравственная не­справедливость, а только пугало их как постоянная угроза государ­ственному порядку и спокойствию». По поводу же завещания Николая

«проложить дорогу к переходному состоянию» заметил Ключевский, что «таким гомеопатическим лечением зла, по всему вероятию, дове­ли бы пациента до движения, перед которым пугачевщина показалась бы мелкой ссорой крестьянских ребят с барчуками»?⁷ Эти замечания представляются мне, между прочим, исчерпываю­щим ответом и на утверждение Б.Н. Миронова, что даже в ситуации, когда, по словам Ключевского, «крепостная масса представляла из себя взрывчатое вещество, готовое воспламениться от всякой слу­чайной искры»,⁴⁸ крепостничество всё еще не стало социальным анахронизмом. Но чтобы избежать возражения, что Ключевский (как и вся дореволюционная либеральная историография) просто шел на поводу у классиков русской литературы «в их борьбе за власть с самодержавием»⁴⁹ сошлюсь на историка американского.

Вот свидетельство того же Брюса Линкольна, вовсе, как мы знаем, не заинтересованного в сгущении красок и тем более в том, чтобы оп­ровергнуть взгляд генерала А.Е. Зиммермана, своего главного, наряду с баронессой Фредерике, свидетеля, что «всё было спокойно и нор­мально и никакие диссонансы не нарушали общую гармонию».⁵⁰ Уже через несколько страниц, однако, честному историку приходится тем не менее признать, что «диссонансы» были и они очень даже «общую гармонию» нарушали. Потому хотя бы, что «какими бы цифрами мы ни пользовались, невозможно усомниться: число крестьянских мятежей увеличивалось во второй четверти XIX столетия. Наиболее достовер­ная, вероятно, оценка свидетельствует, что, если между 1826-м и 1834 годами было 148 крестьянских мятежей, а в следующем десятилетии число их выросло до 216, то между 1845-м и 1854-м их было уже 348».⁵¹

5.0. Ключевский. Цит. соч.,т. 5, с. 374-375-

Там же, с. 382.

8.N. Mironov. A Social History of Imperial Russia, Westview Press, 2000, vol.i, p. XVII.

Bruce Lincoln. Op. cit., p. 152.

Ibid., p. 188.