Россия и Германия. Стравить! От Версаля Вильгельма к Версалю Вильсона. Новый взгляд на старую войну

После этого русским войскам само собой полагалось глядеть чёртом и под марши полковых оркестров бодро идти навстречу немецким пулеметным «ливням»… «Ливням», отсекающим от России прошлое и скрывающим за своей плотной свинцовой завесой будущее России. И без того неясное…

* * *

Предвоенная неделя истекла. Для России и Германии начиналась первая военная неделя. И уже воевали Австро-Венгрия и Сербия. К этому времени Германия, осуществляя идеи покойного Шлиффена, изыскала способ объявить 3 августа под вечер войну Франции и утром 4 августа вошла в Бельгию. Париж начал всеобщую мобилизацию еще 31 июля, узнав, что ее объявил Петербург. Впрочем, французы относили ее начало к 1 августа — тому дню, когда ее объявила и Германия. Пуанкаре и Жоффр беспокоились о «национальных соображениях морального порядка» и хотели, чтобы ответственность была впоследствии возложена на немцев. В минуту начала трагедии народов эти фигляры заботились лишь о чистоте своих манишек и генеральских перчаток. Но еще до начала военных действий они оказались причастны к гибели человека, призывающеюго не начинать войну. 31 июля в Париже во время произнесения речи против развязывания войны был убит знаменитый лидер социалистов Жан Жорес. Вот каким было подлинное настроение массовой буржуазной Франции, возлагающей ответственность за войну на кайзера.

Впрочем, французские политики — любители позы и фразы — не могли обойтись без лицемерия даже в разговорах друг с другом. 1 августа военный министр А. Мессими позвонил мэру Лиона Э. Эррио: «Отныне — это борьба цивилизации против варварства. Все французы должны быть едины в ненависти к врагу, У которого только одна цель: уничтожить нацию (во как хватил! — С. К.), выступающую перед лицом всего мира как борец за право и свободу».

Колониальным Индокитаю, Алжиру, Сомали, Тунису и Конго, Мадагаскару, Мартинике и Таити при этих речах оставалось только помалкивать. Марокканцев, правда, к борьбе «за свободу» привлекли, и им предстояло истекать кровью на полях у Марны.

В свете же стенаний о «цивилизации и варварстве» интересно описание бывшим французским послом в Берлине Жюлем Камбоном его последней встречи со статс-секретарем фон Яговым. После объявления войны Ягов пришёл к Камбону сам — попрощаться. Перед французским посольством ревела и свистела немецкая толпа, а Ягов лукаво посмотрел на француза и заметил:

— Что бы сказали эти глупцы, мой дорогой друг, если бы увидели, как мы с вами беседуем, сидя на одном диване…

* * *

Вскоре к войне присоединилась и Англия. Причем «пацифистская» и «нейтральная» Англия начала войну с рейхом первой — 4 августа. Вена объявила войну России лишь 6 (шестого, читатель!) августа. Итак, выходило, что Австро-Венгрия, в предвидении войны, с которой Россия и начала мобилизацию, вступила на «русскую» магистраль войны последней.

Однако так или иначе большая война (или — большая бойня или — выделка сверхприбылей — кому как) началась во всём её объёме. Надолго и всерьёз.

Уже после неё кое-кто утверждал, что якобы был момент, когда позиция Англии могла бы повернуть Германию исключительно на Россию. И англосаксонские историки увлеченно обсасывают вопрос: «Что было бы, если бы немцы в 1914 году отправились на Восток, ограничившись обороной на Западе?».

Им мало того, что в реальности были-таки рассорены и разведены по разные стороны исторического ринга два великих народа, призванные дополнять один другой. Хотя бы в предположениях им хочется увидеть только наше взаимоуничтожение, только наше взаимное обессиливание.

Потом страх перед германо-русским союзом и ненависть к такой перспективе прорвутся в антисоветской политике Запада, в людоедских пожеланиях американца Трумэна и англичанина Черчилля-сына, во лжи о Германии.

4 августа император Германии Вильгельм II произносил тронную речь в рейхстаге: «Настоящее положение является следствием недоброжелательства, питаемого в течение долгих лет к мощи и процветанию Германской империи. Нас принудили защищаться, и мы беремся за меч с чистой совестью и незапятнанными руками».

Первая фраза была правдивой полностью, вторая — лишь отчасти. Никто из имевших власть в мире благодаря рождению, выборам, деньгам или собственной ловкости, о чистой совести не мог и заикаться. Но все же за Германией была тог да, пожалуй, действительно немалая доля правоты. Недаром же нобелевский лауреат, норвежский писатель и политический деятель Бьернстьерне Бьернсон, которого называли «норвежским Вольтером» и «норвежским Гюго», за несколько лет до войны писал о немцах: «Это великий народ, счастливый своей непоколебимой верой в неоспоримость своих прав».

Личность незаурядная, Бьернсон знал, что такое патриотизм и национальное право. И он же размышлял о «германской» Европе. Можно ли было предполагать холуйские мотивы у человека, который всю жизнь боролся за независимость Норвегии от Швеции и за демократизацию общества, был автором слов национального норвежского гимна?