Россия и Германия. Стравить! От Версаля Вильгельма к Версалю Вильсона. Новый взгляд на старую войну

Ведь к полудню 1 августа объявленная утром 31 июля мобилизация еще не вышла, конечно же, из стадии освоения мобилизационных предписаний должностными лицами и получения ими мобилизационных сумм. Приостановить еще не начавшиеся сборы было возможно, но (ещё одно «но») не для сановного Петербурга.

После войны велось много споров о том, можно ли было избежать войны, не поторопились ли в Берлине с последним ультиматумом. Спорили немцы-социалисты Бернштейн и Каутский, перебирали варианты наш Тарле и немец Дельбрюк, но значение имел только тот факт, что война была решена. И сараевские выстрелы лишь произвели сербы, а подготовили для них почву да-а-а-леко не они.

Война была решена, и русскую махину раскручивали вовсе не для того, чтобы в последний момент её остановить…

В семь вечера граф Пурталес вновь вошёл в кабинет Сазонова. Было видно, что он сильно волнуется.

Прямо с порога посол задал вопрос:

— Готово ли русское правительство дать благоприятный ответ на ультиматум Германии?

— Нет, мы не можем отменить общую мобилизацию, но по-прежнему расположены к переговорам для разрешения спора мирным путём.

— Господин министр, я опять спрашиваю, готово ли русское правительство дать благоприятный ответ на ультиматум Германии? Я хотел бы указать на тяжелые последствия, которые повлечет за собою ваш отказ считаться с этим германским требованием…

— Нет, господин посол, мобилизацию не остановить.

Пурталес вынул из кармана сложенный лист бумаги и дрогнувшим голосом произнес:

— Итак, я спрашиваю в третий раз, господин министр, готово ли русское правительство дать благоприятный ответ на ультиматум Германии?

— Увы, граф, я не могу дать вам другого ответа, кроме уже услышанного Вами…

Теперь у Пурталеса дрожали и голос, и рука с бумагой, но он закончил:

— В таком случае, мне поручено моим правительством передать Вам следующую ноту.

В ноте было объявление войны, и — по феноменальному не досмотру посольства — даже в двух вариантах, которые канцлер Бетман-Гельвег прислал из Берлина. Впрочем, тогда на это внимания не обратил даже Сазонов. Смысл был ясен, и дословно читать ноту Сергей Дмитриевич не стал. А Пурталес подошел к окну. Прислонился, глядя на Петербург из кабинета русского министра в последний раз, поднял руки с возгласом: «Кто бы мог предвидеть, что мне придется покинуть Петербург при таких условиях!» и… заплакал. Сазонов вдруг взглянул в будущее, и… тоже дрогнул. Он подошел к Пурталесу, и вместо холодного рукопожатия неожиданно обнял его. А потом уже экс-посол не твердыми шагами вышел из сазоновского кабинета…

Эту сцену весьма живописно (но с очень уж большой долей отсебятины, серьезно искажающей сведения того же Сазонова) описал Валентин Пикуль в «Нечистой силе». Ну, живость воображения литераторам не возбраняется. Хуже то, что Пи куль элементарно передернул даты, утверждая, что ко времени последнего разговора Пурталеса с Сазоновым «немцы уже оккупировали беззащитный Люксембург». Они-то его оккупировали, но только на следующий день, 2 августа. Увы, это не единственное намеренное «заблуждение» Валентина Саввича, выставляющее ситуацию в свете, выгодном для его схем, но не выгодном для обозрения фактов истории.

И чтобы поставить окончательную точку, сообщу, что Пи куль все отсутствующие у Сазонова «художественные детали», позволяющие обвинить Германию в упорном намерении воевать, просто списал у… французского посла Мориса Палеолога. А этот своеобразный дипломат уступал своему великому соотечественнику Дюма лишь в таланте писательском, но отнюдь не в таланте на выдумку.

Николай же в этот день скромно отметил: «Погулял с детьми. В 6 1/2 поехали ко всенощной. По возвращении оттуда узнали, что Германия нам объявила войну. Обедали… Вечером приехал английский посол Buchanen (Бьюкенен. — С.К.) с телеграммой от Georgie (Георга V. — С.К.). Долго составлял с ним ответ… Пили чай в 12 1/4».

Пройдёт совсем немного времени, и обильно потечёт первая русская кровь. Общественность Москвы — через сына московского промышленника Владимира фон Мекка — попросит Леонида Осиповича Пастернака (отца поэта) «нарисовать плакат для благотворительного сбора пожертвований в пользу жертв войны».

Пастернак — художник тонкий и впечатлительный, уловит «нерв» происходящего точно, даже пророчески, и в не многих красках выполнит выразительный литографированный плакат: раненый солдат в фуражке, прижимая ко лбу белую повязку, прислонился к стене и вот-вот упадет.

Перед плакатом, расклеенным в Москве в день сбора, стояли толпы. Женщины плакали. А потом из Питера приехал флигель-адъютант и сообщил автору: «Государь Вашим плакатом недоволен. Он сказал, что его, — тут светский красавец взвил спой голос до невозможной бравости, — его солдат всегда держит себя молодцом, а не так»…

А действительно! Почему бы, спрашивается, и не взвиться соколом истекающему кровью «нижнему чину», если его государь запись в своем дневнике о первом дне войны начал со слов: «Хороший день, в особенности в смысле подъема духа»?