Россия и Германия - стравить ! (От Версаля Вильгельма к Версалю Вильсона)

И Ротштейны и Ротшильды все более вертели политикой России, как хотели. 18 июня 1895 года давний сотрудник Гирса граф Ламздорф внес в свой дневник следующее: "Наш посол беспокоится за судьбу нашего займа и уверяет, что французские капиталисты не дадут ни копейки, если в займе будут участвовать англичане или немцы. Он приписывает все зло прежде временному разглашению сведений агентом Ротштейном; тот беседовал с Ротшильдом еще до обращения в кредитные учреждения...". А месяцем ранее до этого Ламздорф писал: "Парижский Ротшильд отказывается вести переговоры о частичном займе, поскольку не может этого сделать без лондонского Ротшильда".

России оставалось гадать: с какой - лондонской или парижской - ноги встав, европейский капитал будет свысока разговаривать с нами. Однако Витте не видел в том ничего угрожающего...

Владимир Карлович Ламздорф считал, что для России дружба с Францией "подобна мышьяку - в умеренной дозе она полезна, а при малейшем преувеличении становится ядом". Витте и его доверенные банкиры думали иначе, и Россия принимала французские займы с отчаянностью самоубийцы. Зато тот же Витте был очень тверд с немцами, а это обеспечивало нам таможенные войны с Германией и взаимные убытки. Витте воевал с немцами, требуя снижения пошлин на русский хлеб, в то время как русский мужик хронически недоедал. Зато Витте повышал пошлины на ввоз германских машин, чем способствовал сохранению нашей технической отсталости.

Что касается отношений с французами, то и здесь Россия терпела убытки. Ламздорф 1 июня 1895 года меланхолично помечал в дневнике: "Мы испортили наши отношения с соседней Германией и на более или менее длительное время устранили всякую возможность общих с ней действий в условиях доверия; все это ради того, чтобы понравиться французам, которые стараются скомпрометировать нас до конца, приковать только к союзу с собой и держать в зависимости от своей воли".

Ситуацию определяли не интересы России. По точному выражению одного комментатора деятельности Ламздорфа, "посуду били другие". Однако, несмотря ни на что, к началу XX века треть русского экспорта шла в Германию: зерно, сахар, мясо, масло, лес. И четверть германского экспорта - машины, оборудование, химические изделия - шла в Россию. Промышленное оборудование это не "Шанель №5", не "Кока-кола". Промышленные машины - это основа суверенитета, и их поставляла нам Германия.

Русский сбыт товаров в Германию укреплял русский рубль, немецкий сбыт в Россию развивал русскую экономику и обеспечивал стабильный рост экономики немецкой. Тем не менее Витте тормозил перезаключение торгового русско-германского договора вплоть до того, что сам кайзер вынужден был написать личное письмо Николаю II, где предложил покончить с волокитой.

Договор был продлен. Немцы предоставили нам крупный заем, но в общей политике это не меняло уже почти ничего. Любителей помогать русским бить немецкие "горшки" прибавлялось в Европе со всех сторон. Россию разворачивали к Франции очень мощные силы внутри и вне страны.

Ламздорф был одним из них. В 1905 году он писал послу в Париже Нелидову: "Для того, чтобы быть в действительно хороших отношениях с Германией, нужен союз с Францией. Иначе мы утратим независимость, а тяжелее немецкого ига я ничего не знаю".

Ламздорф не знал, что самый страшный хомут - тот, в который запрягают для поездки на войну. А в такой "хомут" запрягала нас Франция, ведя себя крайне высокомерно после неудач России в русско-японской войне. Тот же Нелидов предупреждал офицеров Генштаба капитанов Половцева и Игнатьева, приехавших в Париж в служебную командировку: "Учтите, что здесь в моде mot d'ordre (лозунг) "La Russie ne compte plus!" ("С Россией больше не считаются").

Так обстояло дело на континенте. Но оставалась же еще и Англия... Со времен друга Ротшильдов - Дизраэли-Биконсфилда - еврейское видимое, то есть личностное, участие в политической жизни британцев становилось все более ощутимым, хотя история его уходила как минимум во времена Оливера Кромвеля.

Эта новая политическая черта английского общества проявилась не только в прижизненной роли Дизраэли, но еще более зримо - в посмертном его почитании. День его смерти - 19 апреля 1880 года - на десятилетия стал для королевского двора и тори-консерваторе в "Днем подснежника". Почивший лорд особенно уважал этот цветок.

Лейб-публицист Сесиля Родса - редактор иоганнесбургской "Star" Монипенни - скорбел о Дизраэли лишь чуть меньше, чем лейб-публицист самого Дизраэли - многолетний редактор "Times" Бакли. Что все это означало для Англии в канун нового века?

Ну, во-первых, усиление транснациональных, то есть для Англии антинациональных тенденций во внешней политике. То, что было выгодно лондонским Ротшильдам, было выгодно и Ротшильдам парижским, и Варбургам берлинским, и Варбургам заокеанским. Но далеко не всегда было выгодно даже всем английским лордам. О народе можно было и не говорить.