Россия и ислам. Том 2

Конечно, у христиан – общие «с кочевыми, или магометанскими, племенами предки»¹⁶⁶, но все это отнюдь не означает необходимости приостановления конфронтации с ними¹⁶⁷. Напротив, борьба должна активизироваться – и прежде всего за Константинополь, история которого «есть история всего мира»168 и который «может принадлежать только всем народам, миру всего мира»¹⁶⁹. Но, напоминает Федоров, уничтожить ислам – это значит трасформировать кочевников, «бичей Божьих», в «мирных земледельцев».

И здесь вновь становится ясной ведущая роль славян, особенно России.

Освободившись от татарского ига, но «лишенная всякой естественной защиты и подвергаясь постоянным нападениям со стороны кочевых и полукочевых (магометанских или по характеру своему склонных к магометанству) племен», она постоянно окружала их, обносила валами и сторожевыми постами, «обезоруживала, но не отнимала у них той земли, которую завоевывала… Движение с таким характером, борьба, которая ведется для того лишь, чтобы внести в завоеванный край мир, чтобы кочевников, живущих по преимуществу грабежом, набегами, войной, обратить в мирных земледельцев, чтобы обезоружить их, и все это по возможности без пролития крови, – только такая война, которую можно назвать обезоруживанием, и может быть ведена христианским народом»¹⁷⁰.

Федоров без обиняков признает, что это «истинно христианское движение» было не чем иным, как «диверсией против европейцев, и англичан в особенности, распоряжающихся в Царьграде, изменивших общему делу и ставших союзниками турок и кочевников»¹⁷¹.

В сущности, всю российскую историю Федоров рассматривает под углом борьбы с исламом (= кочевым Востоком):

«Россия росла с этим (антимусульманским! – М.Б.) движением, которое… началось еще в Киеве, сперва отдельными походами в степь (которые, однако, приносили большее облегчение Константинополю, чем крестовые походы Запада); затем движение это объединилось в Москве, откуда и направлялось далее к Востоку, к Индии»¹⁷².

Однако, он далек от тотальной идеализации России: «несмотря на свою независимость, она не имеет самостоятельности и служит орудием то одной, то другой европейской партии. Как в религии у нас нет православных, так и в политике у нас нет русских. Между язычествующей Европой и иудействующим исламом¹⁷³ Россия может быть посредником. Москва не третий Рим, не новый Константинополь, а только наместник последнего»¹⁷⁴.

Но только она может добиться того, чтобы «кочевые орды» обратились к «мирному земледелию», чтобы тем самым окончилось разъединение христианства – и, следовательно, прекратилось ожидание конца света, когда спасения ожидают исключительно от «веры или суеверия»¹⁷⁵.

Если же этого не случится, если Запад по-прежнему будет поддерживать мусульман в их борьбе с русскими, «мнимыми туранцами (мы, впрочем, не пренебрегаем и этим родством!)», тогда Европа «увидит у себя в гостях истинных туранцев». Тогда, если удастся – с помощью Запада с его, делающейся все более и более антихристианской жизнью, Запада, пошедшего на союз с «фаталистическим исламом»¹⁷⁶, – погубить Россию, ислам, не опасаясь ее более, «сбросит с себя оковы Запада и подчинит себе английские владения в Индии, т. е. поставит мир в status quo ante XVI или даже ante IX век». Затем «по трупу России ислам шагнет к самому Западу». И тогда-то, предупреждает Федоров, «ранние воспоминания Запада, связанные с именем Аттилы, из прошедшего сделаются настоящим, тогда Запад узнает, что Аттилы еще живы; или же должно будет снова начать ту работу умиротворения кочевников, которую Россия совершала в течение всей своей тысячелетней истории…»¹⁷⁷.

3. Славянофилы: Константин Леонтьев как некое подобие исламофильства

Константин Леонтьев считал себя¹⁷⁸ славянофилом (несмотря на то что «неославянофилы» устами одного из своих лидеров

А. Киреева называли его «реакционером, изуверившимся в славянстве»), и в то же время он глубоко осознавал противоречия славянофильства, его затаенное (и ненавистное Леонтьеву) западничество, как бы от него ни отказывались и родоначальники этого движения, и их эпигоны.

А между тем, поскольку разлагается и грозит унести за собой в могилу все человечество романо-германская Европа, и только лишь Россия может спасти мир, объединив его¹⁷⁹ посредством, оказывающейся на поверку качественно новой, имеющей веские основания претендовать на универсальность идеологической системы. Она была – возможно, вопреки намерениям самого Леонтьева – гораздо шире начертанного им идеала: «Россия, имеющая стать во главе какой-то ново-восточной государственности, должно на дать миру и новую культуру¹⁸⁰, заменить этой новой славяно-восточной цивилизацией отходящую цивилизацию романо-германской Европы»¹⁸¹.