Россия и Ливония в конце XV века: Истоки конфликта

«Внешняя политика и международные отношения — одно из наиболее плодотворных полей для произрастания такого растения, как "миф", именно в этой сфере сталкиваются государственные интересы не только прошлого, но и сегодняшнего времени». Так охарактеризовала А. Л. Хорошкевич историографические традиции, связанные с изучением Ливонской войны[33], и се слова могут служить лейтмотивом очерка истории исследования русско-ливонских противоречий рубежа ХV–ХVІ вв. Современные представления о Русско-ливонской войне 1501–1503 гг. и о трех десятках лет, которые ей предшествовали, содержат еще больше «белых пятен», чем история Ливонской войны, а по уровню насыщенности мифами ее превосходят. Цицероновский постулат «История есть служанка политики» и процессе изучения русско-ливонских отношений конца Средневековья.

С раннего Нового времени проявлялся в виде устойчивой, долговременной традиции. Традиция эта породила и имплантировала в общественное сознание такое множество ложных концептов, аксиоматичных утверждений к мифологем, что с ними подчас не может справиться объективная логика современного научного знания.

Говоря об изучении темы русско-ливонских отношений в Советском Союзе середины 20-х гг. XX в., немецкий историк Г.-Г. Нольте, обнаружив у советских историков склонность к политической предвзятости, а в их выводах — пропагандистскую направленность, определил ситуацию емким выражением — «тема без исследования»[34]. С этим приговором, пожалуй, можно и согласиться, признав, что подобный подход зародился задолго до XX в., и не в российской, а в немецко-прибалтийской историографии. Произошло это в силу ряда объективных обстоятельств главным образом потому, что тема русско-ливонских противоречий органично сочеталась с исторической судьбой балтийских немцев-оригинального социального образования, сложившегося еще в «орденский период» и на протяжении столетий занимавшего в Прибалтийском крае положение политической, предпринимательской и культурной элиты. Ее представители противопоставляли себя местному — латышскому и эстонскому — населению, так называемым «ненемцам» (Undeutsche), и в качестве членов Ливонского ордена, церковных иерархов, феодальных господ или городских властей управляли им. Присутствие этого социального организма наложило отпечаток на развитие стран Балтии, специфика которого вплоть до настоящего времени не вполне изучена. Сам социум балтийских немцев был явлением в высшей степени интересным, поскольку, несмотря на германское происхождение, мощное воздействие немецкого права и культуры, в социально-экономическом, политико-правовом и культурном отношениях обладал особой, неповторимой оригинальностью, настолько выразительной, что его представители время от времени заявляли о себе как о нации.

Можно только предполагать, каким бы стал процесс оформления «национального» государства в Ливонии ХVІ–ХVІІ вв., если бы ей удалось в ходе Ливонской войны отстоять свою независимость. Но реалии Истории заключались в другом. В июне 1561 г. граждане Ревеля и рыцарство Северной Эстонии признали власть шведского короля Эрика XIV, а 28 ноября 1562 г. последний магистр Ливонского ордена Готтард Кеттлер (1559–1562) совместно с архиепископом Рижским Вильгельмом (1539–1563) заключили в Вильно (Вильнюсе) договор о вхождении Ливонии в состав Польско-Литовского государства. Кеттлер получил в свое распоряжение Курляндию и в качестве герцога Курляндского принес вассальную присягу польскому королю; прочие же земли Ливонского ордена, как и вся Рижская епархия, за которыми сохранялось название Ливония, присоединялись к владениям польской Короны. Позже Швеции и Польше пришлось еще долго отстаивать свои права на приобретенные территории в борьбе с Российским государством, а затем вплоть до 1620 г. решать проблему взаимных претензий, после чего большая часть бывшей Старой Ливонии (за исключением Латгалии и Курляндии) перешла в зависимость от Швеции.

Переход Ливонии под власть иноземных государей видоизменил ее общественные структуры, но балтийских немцев «ветер перемен» коснулся слабо. Их собственность, привилегии, традиции были сохранены, но чувство собственной исключительности, присущее остзейскому дворянству и городскому патрициату, было уязвлено. Они перестали представлять единственное элитарное образование и вынуждены были делить власть с представителями польской или шведской администрации. Лифляндское и эстляндское рыцарство вкупе с торгово-предпринимательской верхушкой городов старалось уберечь культурно-исторические традиции, а также вольности и привилегии, служившие гарантией их материальной обеспеченности и властных прерогатив. На решение этой задачи была сориентирована и немецко-прибалтийская историография, которая с зарождения и до настоящего времени не утратила своих характерных особенностей — привязки к изучению исторического прошлого прибалтийских немцев и устойчивого консерватизма.