Россия и мессианизм. К «русской идее» Н. А. Бердяева

Город, город, ты в схватке жестокой
Окрестил нас как падаль и мразь.
Стынет поле в тоске волоокой,
Телеграфными столбами давясь…

— О, привет тебе, зверь мой любимый!
Ты не даром даешься ножу!
Как и ты — я, отовсюду гонимый.
Средь железных врагов прохожу.

Так испуганно в снежную выбель
Заметалась звенящая жуть.
Здравствуй ты, моя черная гибель,
Я навстречу к тебе выхожу!^{192}

Отчаяние и бессилие перед лицом технократической цивилизации, победоносной и бездушной, заставили Есенина покончить с собой, оставив прощальное стихотворение, написанное кровью.

Сталинский номенклатурщик из романа Федора Гладкова «Новая земля» с завидной прямотой сформулировал иную жизненную философию: с человеком надо обращаться как со скотиной: только здоровый человек может хорошо работать^{193}.

Напротив, крестьянские поэты — Есенин, Клюев, Клычков — как, впрочем, Блок и Белый «ожидали от революции… духовного преображения человека и мира». Для них «Царство Божие на земле и на небеси как будто не различаются… равенство и свобода являются лишь одной гранью всеобщего преображения». Для Клюева революция — «общее братство тварного мира, слияние Юга и Севера… вплоть до общего воскресения и апокатастасиса»^{194}.

Глава 5 Образы скрывающегося «подлинного» царя и «невидимого града Китежа» как один из исходных элементов русской революции

Уму республика, а сердцу Китеж-град!

Николай Клюев

Традиция русского народного христианства (еще Л. П. Красин отмечал, что эмпирическая реальность всегда изображалась в русском православии как пронизанная Абсолютом) пронесла сквозь века представление, согласно которому Христос по сей день скрывается где-то на земле^{195}. В наше время, как и столетия назад, странствует по свету неузнанный Бог; его удел — унижения и нищета; являясь порой людям, он вызывает у них жалость. У Есенина, самого популярного, самого читаемого в России поэта, «сам Христос изображается страдающим за народ, принимающим… боли и страдания людские»:

«Шел господь пытать людей в любови, / Выходил он нищим на кулижку… / Подошел Господь, скрывая скорбь и муку: / Видно, мол, сердца их не разбудишь…»; «И может быть, пройду я мимо / И не замечу в тайный час, / Что в елях — крылья херувима, / А под пеньком голодный Спас»^{196} — писал Есенин в 1914 г.

Этот образ, сохранившийся в крестьянском фольклоре^{197} (так сильно повлиявшем на революционную поэзию Есенина), восходит к средневековым апокрифам, некогда широко распространенным на Руси. И соединяется с другим — также дошедшим до рубежа двадцатого века: с образом скрытого, «истинного» царя. Согласно апокрифу «Слово Мефодия Татарского… последних времен» мессианский царь Михаил очнется ото сна и поборет силы зла. (По поверьям православных греков, последний византийский император Константин XI дремлет в пещере, чтобы в далеком будущем воскреснуть и одолеть турок. «Апокалипсис Даниила» (Житие Андрея Юродивого) вещал, что в Константинополе будет царствовать «царь от нищеты», ревнитель Правды, «брань устранит и нищая богаты створит… По земли… брани не будет; и отсекут меча свои… на косы и на серпы…. и не будет… обыдимаго… и боярам…. творящим беззаконие сотворит показнь». Этот избавитель народа представлялся возвратившимся, ожившим, проснувшимся от мертвого сна, обитавшим «за морем, на островах — нищим и убогим»^{198}.

Конечно, представление о скрытом (скрывающемся) властителе, с которым принято связывать мессианские ожидания, ни в коей мере не является специфически русским. Оно хорошо знакомо и западноевропейскому средневековью^{199}. Однако в Европе, в отличие от России, пророчества о «царе последних времен» не играли столь значительной роли в социальных волнениях[17], а их лидеры не пытались выдавать себя за такого. В России же, которую Короленко не случайно назвал страной самозванцев, это представление способствовало появлению несравненно большего, чем на Западе, числа людей, выдававших себя за самодержцев; эти претенденты на престол выходили на историческую сцену в самые драматические моменты крестьянских восстаний.