Россия и русские в мировой истории

Глобализм вырабатывал фантом «мирового сообщества», и это политико-идеологическое клише стало теперь в международной практике чуть ли не аксиомой. Но «миррвое сообщество» — именно фантом: мир в результате информационной революции стал в техническом, коммуникационном плане достижимым, поддающимся охвату только для элит, намеренно поставленных в независимое. положение от национальных интересов, национальных экономических и культурных условий и, соответственно, национальных чаяний. Обобщая подходы западных аналитиков к глобализации, А. И. Уткин подмечает во многих из них признание неизбежности «новой мировой стратификации, когда некоторые страны… войдут в «око тайфуна» — в центр мирового развития, в то время как другие безнадежно маргинализуются». Однако новое в этой стратификации будет то, что почти «в каждом городе, принадлежит он стране-изгою или стране из круга избранных, будут присутствовать все «миры», то есть те граждане, что принадлежат к избранному кругу, и те, что выброшены — на обочину»[468]. Вопреки иллюзиям огромный прирост населения незападного мира ежегодно уменьшает процент приобщенных к достижениям прогресса, английскому языку и электронно-вычислительным средствам коммуникаций. В культурном, национальном религиозном отношениях, а также с точки зрения глубоко расходяшихся условий экономического воспроизводства в разных странах мир все более и трагически не един. Уткин приводит суждение американского аналитика Дж. Каллео, что «стилизованный по-американски глобализм означает однополярный Pax Americana, а нс диверсифицированный плюралистический мир… Разрыв между фиксированным однополярным воображением и растущими плюралистическими тенденциями в реальном мире представляет собой постоянно усугубляющуюся опасность. Эта опасность проявляется в политической линии, которая противопоставляет Америку одновременно России, Китаю и даже Европе»[469].

Идеи глобализма были восприняты в СССР вскоре после эпохи Н. Хрущева. Несмотря на его демагогические поношения капитализма и перенос «обострения классовой борьбы» в область соревнования двух систем, политика Хрущева явно была нацелена на широкие, но весьма сомнительные международные контакты, в угоду которым он жертвовал традиционными государственными приоритетами. Конец репрессий, увы, не сопровождался дальнейшим укреплением национальных начал. Наоборот, казалось, ортодоксальный марксизм искал компенсации за утрату своего революционного инструмента — внутреннего террора. Был вновь нанесен удар по трем традиционным столпам России — крестьянству, армии, церкви.

Хрущевскую «оттепель» в области внутренней политики СССР можно рассматривать как большую и неслучайную удачу Запада, который до сих пор с изрядной долей симпатии и лояльности относится к Хрущеву, несмотря на его выходки, обострение пафоса борьбы двух систем и даже Карибский кризис, который за всю вторую половину XX века был единственной действительно критической гранью противостояния. А. Янов также превозносит Н. Хрущева как лидера периода «реформы».

Если в СССР Н. С. Хрущеву были и, безусловно, остаются благодарны прежде всего за прекращение репрессий, а также за начало массового жилищного строительства, пенсии, за ослабление почти феодального прикрепления крестьян к земле, то Запад и отечественные либералы-западники его ценят совсем за другое, о чем свидетельствует весьма откровенная оценка А. Янова, который втискивает его в прокрустово ложе своей схемы: «Реформатор (антитрадиционалист) — значит мир, антиреформатор — традиционалист — необузданная экспансия». «Коммунистичесая идеология не помешала Никите Хрущеву, лидеру режима реформы, отказаться от территориальной экспансии». «В течение хрущевского десятилетия (1954–1964 гг.) Советский Союз оставил свои военные базы в Финляндии, Австрии и Китае, отказался от территориальных притязаний к Турции, существенно сократил численность своих вооруженных сил, отказался от участия в гонке стратегических вооружений, нормализовал отношения с Израилем и т. д. За все хрущевское десятилетие к империи не было присоединено ни пяди новой территории»[470]. «Притязания к Турции» касались, однако, Карса — территорий, отошедших по Берлинскому трактату 1878 года к России и оккупированных Турцией в 1918 году, о которых велись споры на послевоенных форумах, «базы в Китае» — это Порт-Артур, собственность России, отданная Хрущевым. Вывод войск из Австрии был согласован еще при Сталине, при нем же к 1947 году была проведена масштабная демобилизация. Но Янов прав: ориентация Сталина не столько на мировую революцию, сколько на использование политического и реального потенциала Победы для восстановления в максимально возможной степени территории или ареала геополитического влияния Российской империи, утраченных из-за революции, интервенции и Гражданской войны, сменились в эпоху Хрущева на космополитические цели как во внутренней, так и во внешней политике.