Россия. История успеха. Перед потопом

Крепостное право стало исторической западней, найти выход из которой оказалось исключительно трудно. Освободить крестьян без земли было страшно, еще страшнее – освободить с землей, это стало бы необратимым подрывом дворянской опоры трона. Авторы реформы 1861 г. готовили ее с оглядкой, как уже было сказано, на аналогичные реформы в Пруссии, Вестфалии, Мекленбурге, Бранденбурге, Померании, Силезии и Ганновере. Там реформа проводилась откровенно в пользу помещиков и имела конечной целью создание крупных латифундий. Но было сделано доброе дело и для вчерашних крепостных: в 1821 г. в ряде германских государств был проведен принудительный раздел общинного имущества, что сразу сдвинуло капиталистические отношения с мертвой точки. Благоразумно отвергнув немецкий и австрийский опыт, авторы реформы 1861 г. выплеснули с водой ребенка: они навязали общинные формы собственности даже там, где их не было.

Знаменитый публицист Михаил Меньшиков писал в 1909 г. в газете «Новое время»: «О крепостном праве не было двух мнений сто лет назад [т. е. в 1809 г.]: почти всем, за ничтожными исключениями, крепостной быт казался естественным и единственно возможным. О крепостном праве не было двух мнений и пятьдесят лет назад [т. е. в 1859 г.]: почти всем, за немногими исключениями, крепостной быт казался противоестественным и невозможным» (очерк «В деревне»[62]). Другими словами, Россия нравственно созрела за поразительно краткий срок, за пять десятилетий XIX в. (меньше одной человеческой жизни), время Пушкина и Гоголя, и уже с момента смерти Николая I неизбежность Великой реформы ощущалась почти всеми. Но и с этого момента путь к ней занял шесть лет и один день. Опять: и один день!

В истории не раз бывало, что уничтожались абсолютно жизнеспособные институты, и травмы от таких событий могут напоминать о себе веками. Совершенно иное дело – уничтожение отжившего, особенно с ощутимым запозданием. «Как всякий устаревший институт, крепостное право, раз уничтоженное, сразу стало казаться чем-то далеким, отошедшим вглубь истории, – вспоминал народоволец Сергей Ястремский. – Мне было странно читать Гоголя и Тургенева [в конце 1860-х!], где изображался крепостной быт: мне казалось все это дикой и далекой стариной».

Какие-либо осязаемые шрамы крепостничества в русском, украинском, белорусском народном характере (равно как и в грузинском, латышском, румынском, польском, немецком и т. д.) доказательно не выявлены, хотя в бездоказательных утверждениях недостатка нет.

Глава шестая Народ-коллективист?

1. Закат исторической общины

Перед нами загадка: теоретические рассуждения о всепроникающей русской общинной психологии, с одной стороны, и ее полная неуловимость в жизни – с другой. На почвеннических сайтах встречаешь такие слова: «Урусского народа особый менталитет, отмеченный отрицательным отношением к накопительству и стремлением к общинности… Общинное родовое (!) сознание нашего народа воспитано отсутствием частной собственности на землю. Русская община – ценнейшее национальное достояние, единственный в своем роде образец народного бытия…» Общинность, соборность, коллективизм – эта триада стала священной коровой левых партий. Она, внушают нам, есть родовой признак нашей национальной души, русский способ жизни.