Россия молодая (Книга 1)

Однажды в воскресный день поднялся до света, умылся в сенях таможенной избы ледяной водой, расчесал жесткие волосы костяной своей резьбы гребенкой, вышел во двор, где едва начинали розоветь снега. Чистым морозным воздухом ударило в грудь, вспомнилось разом все то доброе, что случалось в последнее время: и слова архиепископа тогда, в Холмогорах, и участие Сильвестра Петровича, и обещание его не забыть беды разжалованного поручика, и капрал Костюков, который сам побежал с Рябовым к Иевлеву... Слезы вдруг высеклись из глаз от радости, что жив, что дышит, что видит, как гаснут в небе ночные звезды, как занимается утро.

- Ничто, - тихо молвил бывший поручик, - ничто, еще поживем, еще достанется нам и хорошего. Все еще будет, все...

Пошел по снегу, откинув голову назад, глядя в небо: оно уже высветилось, звезды мигали робко, словно бы таяли. Призывно, громко, настойчиво заржала на конюшне кобылка Ласка. Крыков вошел в теплый денник, на ладони протянул Ласке кусок круто посоленного хлеба. Ласка взяла мягкими губами, уши ее запрядали. Афанасий Петрович похлопал ее по шее, поборолся немножко с таможенным конюхом, повалил его на солому, спросил:

- Смерти?

- Живота! - попросил жалобным голосом седобородый, крепкий, как медведь, дед Кузьма.

- А может, смерти?

- Живота, живота, Афанасий Петрович!

- То-то!

Потом дед Кузьма охал, прикидываясь увечным, крутил головой:

- Ну и силища у тебя, Афонь, ах-ах! С такой силищей на медведя ходить...

- Вот ты у меня и есть медведь, дед Кузьма...

Вернувшись в еще спящую ради воскресенья таможенную избу, разбудил Евдокима Прокопьева, сел рядом с ним на лавку, спросил:

- Как нынче жить будем, Евдоким Аксенович?

Прокопьев посмотрел на Крыкова сонным взглядом, сладко зевнул, потянулся и сказал:

- Авось, до своего дня и доживем. Ты, я зрю, ноне повеселее сделался?

- Повеселее будто бы! - ответил Крыков.

7. ДЕНЬ ЗА ДНЕМ

К Василию-солнцевороту многие люди на верфи в Соломбале занемогли цынгою. Лекарь-иноземец, в коротком черном кожаном кафтане, подходил к недужному, смотрел десны, больно выворачивал веки, сгибал руку или ногу, потом длинным пальцем писал в воздухе крест. Надзиратель немчин Швибер, пристроенный на верфь полковником Снивиным, спрашивал, чем помочь, - лекарь пожимал плечами.

Цынга валила с ног человека за человеком.

Да и как было ей не разгуляться на верфи?

Утром на всех варилась похлебка - бурдук из ячменной муки, в обед на верфи били в било, несли деревянные кадушки с заварухой - вареной репой с квасом, с солодом. Более ничем не кормили. Хлеб был мокрый, сырой, с корьем и щепками. На рождество дали саламату - толокно с вонючим нерпичьим жиром. От саламаты многих работных людей раздуло, дед Федор в тот же вечер помер. Помер тихий медник с Пробойной улицы, похоронили тяглеца Еремея.

В ночной темноте, под свист метели, когда от злого мороза трещали углы в избе трудников, старики, согнанные из дальних деревень, негромко пели:

Внуши де мати плач горький

И жалостный глас тонкий,

Виждь плачевный образ мой,

Прими, мати, скоро во гроб твой,

Не могу аз больше плакати,

Хотят врази меня заклати,

Отверзи гроб мой, мати,

Прими к себе свое чадушко...

Заводили тоскливые божественные старины: сон богородицы, страдание Христово. Более всего нравилось слушать мучения Иосифа Прекрасного, "егда продаша братие его во Египет...".

Митенька совсем отощал, в его завалившиеся черные глаза страшно и грустно было смотреть. Семисадов отпаивал хроменького наваром хвои, Рябов отдавал ему почти все, что приносила Таисья. Митрий сох на глазах. Не по силам была ему работа с топором, не мог ворочать тяжелые обмерзшие бревна...

После рождества слег Семисадов. Рябов подсел к нему, потрепал по плечу, сказал угрюмо:

- Вставай, брат. Перемогись. Знаешь сам, как с ей воевать, с цынгой. Ходи ногами...

Семисадов еще раз поднялся, вышел на морозец, взял на ладонь снегу, лизнул, попытался тесать бревно, но сил не хватило; слабо, растерянно улыбаясь, вернулся в избу. В субботу пришел Дес-Фонтейнес, посмотрел Семисадову десны, согнул руку, сказал четко:

- Можно работать. Лежать еще рано. Да, работать!

Семисадов попытался подняться - не смог. Надзиратель Швибер ждал, поигрывая коленкой. Погодя спросил:

- Знаешь, как надо помогать коню, когда он упал?

Семисадов не ответил. Лежал у печи - большой, костлявый, с тоской смотрел на иноземца, - знал, тот будет бить кнутом. Швибер оттянул кнут за спиной, размахнулся, для начала ударил по полу. Как раз в это время Рябов, выкатывая лесину, провалился в полынью и шел в избу переодеться. Ему навстречу бежал Митенька с известием - Семисадова иноземец Швибер собрался до смерти убивать.

Кормщик рванул дверь.

Швибер оглянулся и помедлил бить.

- Брось кнут-то! - молвил кормщик.

Надзиратель искоса посмотрел на кормщика, послушал, не идет ли кто, спросил:

- Он встанет сам?

- Встанет! - сказал Рябов.

- Ты так говоришь, что я могу верить?

- Можешь!

Швибер ушел.

Рябов переоделся в сухое, снял льдинки с бороды, сел на пол рядом с Семисадовым.

- Не встать мне, пожалуй! - сказал Семисадов. - Ослаб больно!