Россия молодая. Книга 1

Не с богатым жить мне – со светом!

Песня

Как у нашей у княгинюшки

Ни отца нету, ни матери,
Снарядить-то ее некому,
Благословить-то ее некому...

То же

1. ТРУДНАЯ БЕСЕДА

Воскресным утром Антип Тимофеев бухнул кулаком по столешнице так, что задрожали огоньки в лампадках, зарычал с бешенством:

– В кой раз говорено – не отдам! Голь перекатная, пес шелудивый, рыло неумытое, что надумал!

– Потише шуми, батюшко, – угрюмо попросил Рябов.

– Я тебе не батюшко, ты мне не зятюшко! – гаркнул Антип. – Всяк весельщик в родню суется! Иди, мужик, отселева, пока жив, иди, поторапливайся...

Скворчали на сковороде шаньги с творогом, пели Таисьины птицы в клетках, ярко попрежнему светило солнце, все было как в прошедшие времена, а на самом деле все стало худо, так худо, что и вовсе пропадай...

Не торопясь, тяжело бухая сапогами, Рябов вышел на крыльцо. Таисья ждала здесь – у рябины. Кормщик молчал.

– Ну? – спросила она.

– Худо! – молвил он.

– Худее не бывает? – дернув бровью, усмехнулась она. – Что ж, пожалеть тебя, кормщик? Ишь, горе какое, ишь беда неизбывная, хуже и на свете не сыщется...

Рябов смотрел, не понимая – шутит али вправду жалеет его. Для чего же тогда так дрожит ее бровка, для чего лукаво блестят глаза?

– Напужался, я гляжу, на себя не похож стал, – видать, страшен батюшка-то мой? Беда мне, кормщик, ошиблась я: ранее думала – смелый у меня рыбак, смелого за себя мужика беру, а он тихий, тише воды ниже травы, пужливый, словно бы заинька али мышка...

Бесстрашно, возле крыльца, закинула тонкие руки ему за плечи, приказала строго:

– Увозом увезешь!

– Как оно – увозом?

– Как? А как задастся. Увезешь, и судьба в том наша. Какая судьба будет, так и заживем. Понял ли, ума палата?

С тем и скрылась в избе.

Потом пошло одно другого хуже. Старик, словно очумев, за покрутчину дал одной треской, пришлось возвращаться в монастырь, в монастыре потопился карбас, отец келарь продал кормщика на «Золотое облако», а тут как-то осенним вечером поручик Крыков приехал к Антипу покупать рыбу для таможенных солдат. Таисья была в избе. Афанасий Петрович взглянул на нее и оробел. Оробел на много времени вперед, рыбу купил задорого, вонькую, соленую, заплатил не по правилу – все сполна до перевозки – и солдата послал скакать на лошади за сладкими угощениями. Таисья на поручика не взглянула, но старик возмечтал и всю ночь не мог уснуть.

Крыков зачастил на Мхи, сидел молча или говорил так:

– Однова спрятали датские корабельщики клинки на продажу. Я споймал.

Таисья стучала клюшками, не поднимая взора, старик угодливо восклицал:

– Скажи на милость! Бывает же!

Вновь надолго делалось тихо в горнице. Прокричит сверчок, смолкнет. Шелохнется птица, и только клюшки стучат в ловких Таисьиных пальцах.

Оробевший поручик опять скажет:

– Солдат Ерофеев нечаянным манером проглотил давеча у нас в таможенном доме иглу!

– Вот так на! Помер?

– Живет. А те датские корабельщики еще перец привезли. Тоже споймали.

Про поручика старик Тимофеев выразился так:

– Спекся господин поручик Крыков. Теперь не уйдет от нас. Наше все при нас.

Таисья поднялась с лавки, подошла к отцу близко и сказала:

– Не будет того!

Глаза ее зажглись, румянец сбежал со щек. Антип смотрел на дочь сначала с изумлением, потом раскричался. Она стояла отворотившись, не слушала, словно и не на нее он кричал, словно бы ей и дела нет до всего этого крика в избе.

К вечеру опять прискакал поручик, одетый особенно, опрысканный настойкой на заморском дереве ванили, расчесанный на три стороны, при шпаге, при перчатках, при шпорах. Робость в тот день на него напала такая, что кроме как о давешнем дожде он не сказал ни единого слова и только лишь покашливал трубным голосом. Таисья сидела бледная, на гостя ни разу не взглянула, старик злился с каждой минутой все более. Когда отца вызвали из горницы, Таисья сказала поручику, не поднимая глаз:

– Богом прошу, господин, более сюда не бывать. Есть у меня нареченный, от него никуда я не пойду, а коли приневолят – утоплюсь.

Она вскинула на него огромные свои прозрачные глаза, зарделась вся так, что даже маленькие уши ее стали пунцовыми, улыбнулась и вновь склонилась над работой, тихо молвив:

– Простите на том!

Афанасий Петрович посерел, покашлял так, что изба отдала ему эхо, хотел было сразу идти, но почел неприличным и с места не сдвинулся. Надо было что-нибудь сказать, он сложил в уме фразу и сказал ее глухим голосом:

– Вот какова конклюзия сей конверзации.

Таисья, не понимая, опять на него взглянула. Он смешался, сказал отчаянно:

– Таичка, Таисья Антиповна, что ты со мной сделала!