Россия молодая (Книга 2)

В коридоре Якоб опять остановился, - сердце его билось неровно, ладони сделались влажными. Ему еще никогда не доводилось убивать людей, и сейчас он вдруг подумал, что, быть может, не найдет в себе сил навахой ударить спящего человека в грудь. Но тут же он представил себе, как этот человек, которого он не убьет, встанет за штурвал вражеского корабля и проведет эскадру к Архангельску, представил себе, как запылает потом город, как пьяные страшные наемники пойдут резать и жечь, какое горе постигнет сотни, тысячи людей только из-за того, что он, Якоб, человек, в жилах которого течет русская кровь, не решился убить изменника, предателя, иуду.

Он облизал пересохшие губы, вытер ладони о штаны, нажал пружину в рукоятке навахи - лезвие с глухим шелестом выскочило наружу, - попробовал пальцем жало. Потом оглянулся и не торопясь опять пошел по длинному темному глухому коридору мимо офицерских кают.

У каюты лоцмана он остановился. Это была каморка - девятая по счету от трапа, по левой стороне. Лоцман попрежнему ровно похрапывал, и Якоб подумал, что удивительно, как человек с совестью злодея может спать так спокойно. Но он отогнал от себя эту мысль и тихим шагом вошел в каюту, где крепко пахло дубленой кожей и табаком.

Здесь было так темно, что Якоб ничего не видел и только слышал похрапывание - ровное и однообразное. Переждав, он сделал движение в сторону спящего, занес нож и уже хотел было ударить, как вдруг лоцман проснулся и быстро спросил:

- Митрий?

Якоб ударил.

Тотчас же он услышал ругань и почувствовал, что падает. Никогда в своей жизни он не знал человека такой всесокрушающей силы, каким был этот русский кормщик. Лоцман не бил Якоба и не душил его за горло, он только смял его, навалился на него боком и, посапывая и ворча словно медведь, поругиваясь и покряхтывая, искал его руки, чтобы отобрать наваху. Но наваха давно упала, она лежала под лопаткой Якоба. Наконец лоцман нашел ее, откинул в сторону и тогда поднял Якоба на ноги. Думая, что лоцман сейчас убьет его, Якоб, собрав все силы, рванулся назад, наклонился, ударил кормщика головою в живот и сам сразу же потерял сознание, вновь сшибленный на палубу могучим движением руки Рябова.

3. НАС ТРОЕ!

Должно быть, прошло немало времени, прежде чем Якоб очнулся. Открыв глаза, он увидел, что лежит не на палубе, а на рундуке, что каюта освещена - розовое пламя светильника, заключенного в слюдяной колпак, озаряло сосредоточенное лицо кормщика, который с любопытством вертел в руках наваху, то пряча ее лезвие, то нажимая кнопку...

"Сейчас он выдаст меня шаутбенахту! - со спокойной тоской подумал Якоб. - Выдаст, и меня повесят. Повешенный приносит счастье кораблю, почему же не повесить немедленно".

Он вздохнул и застонал от боли в суставах; лоцман пристально на него посмотрел и усмехнулся. Усмешка была такая беззлобная и открытая, что Якоб не поверил своим глазам. Лоцман вдруг сказал тихо и грустно:

- Думал, думал - да удумал. И-эх, голова! Хитрым ножиком, как куренка... Нет, друг, так оно не деется...

И строго добавил:

- Мы тоже не лаптем щи хлебаем! Спать-то я с малолетства вполглаза учен...

Расстегнув на груди измятый и затасканный кафтан Джеймса, он развязал тесемки рубашки и показал тускло блеснувший, очень тонкий и гибкий панцырь, по которому и скользнуло жало навахи.

- Видал?

- Видал! - одними губами произнес Якоб.

- То-то. Лонгинова ты отпустил?

- Я...

- Для чего?

- Для того, что он добрый русский! - своим характерным голосом произнес Якоб. - Для того, что он не стал делать измену, а делал лишь ладно, - вот для чего...

Лоцман поглядел на него добрыми печальными глазами.

- Иди отсюдова, дурашка! - сказал он ласково. - Иди! Нечего тебе тут прохлаждаться, еще хватятся. А нам не гоже, чтобы обоих вместе видели. Иди, а я светильню погашу, слышь, звонят - огней не жечь...

Якоб сел на рундуке, голова у него кружилась, в ушах непрестанно били звонкие молотки.

- Помял я тебя маненько! - сказал лоцман. - Ничего, брат, не поделаешь. Коли спросят, скажи - оступился, мол, с трапа загремел, расшибся. Ножичек свой возьми, выкинь его, - хитер, да ненадежен. А мне, друг, коли можешь, принеси топор, а?

- Топор? - переспросил Якоб.

- Ну да, чем дрова колют. Поменьше бы, да чтобы ручка была поухватистее. Мало ли...

Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга, потом Якоб ответил:

- Да, я принесу топор.

- Принеси, друг, принеси, нынче еще не надобно, а как к устью будем подходить, тогда он мне и занадобится. Не обмани гляди...

- Я принесу топор, - повторил Якоб.

Он встал, покачнулся, ухватился за косяк и еще постоял так, вглядываясь в русского лоцмана.

- Значит, я в надежде буду, что принесешь топор? - в другой раз сказал Рябов. - Мне он вот как может занадобиться.

- Принесу! - сказал Якоб, но теперь они оба говорили не о топоре. Они без слов говорили о том, что верят друг другу и понимают друг друга, что будут помогать один другому и вместе совершат то дело, которое им назначено совершить.

- Ну, иди!

- Иду...