Россия молодая. Книга первая

— Чего не спите? — сказал Крыков. — Спать, ребята, пора…

Вошел к себе, высек огня, зажег свечу. Долотца, клепики, шильца, втиральники — инструмент, которым делал он свою косторезную работу, — был расшвырян по полу; книги, что собирал поручик с таким упорным трудом, валялись по лавкам и в углу; резной гребень, что начал было делать в подарок Таисье, был разломан — на него кто-то нарочно наступил подкованным тяжелым каблуком. Пьяненький распоп, которого выточил он из желтой кости, исчез. Не было фигурки распопа, не было старого воеводы с брюхом и свиными глазками, не было ничего, что он точил эти годы…

Крыков сел, вытянул ноги, задумался: нехорошо, что украдены фигурочки. За те фигурочки могут и всыпать пострашнее, чем из поручиков в капралы. Недаром Молчан советовал держать старого воеводу да распопа подальше от людского глаза…

Дверь скрипнула. На пороге стоял Костюков — капрал.

— Чего надо? — спросил Крыков.

Костюков, плотно притворив за собою дверь, рассказал всю беседу с полковником Снивиным и с майором Джеймсом в саду под березами.

— Ну? — не удивившись нисколько, спросил Крыков.

— А то и ну, Афанасий Петрович, что подброшены к вам те золотые.

— Я и сам ведаю, что подброшены. Да толк какой от моего да твоего разговора?

— Афанасий Петрович! — воскликнул капрал. — Я на правде стану, пусть хошь на виску подвешивают!

Крыков невесело усмехнулся:

— Поздно, капрал! Произведен я из поручиков сверху вниз, и отмены тому приказанию нынче ждать неоткуда. Мы оба с тобой нынче капралы. Так что сегодняшнюю ночь еще здесь пересплю, а на завтра берите в артель к себе. Возьмете?

Костюков шагнул вперед, ударил шапкой об пол:

— Афанасий Петрович, я тебе зло сотворил, голубь, мне и поправлять надобно! Мне, никому иному…

Афанасий Петрович еще раз усмехнулся:

— Иди, брат, иди. Зло не ты мне сотворил, зло и без тебя по нашей земле ходит. Иди, друг. Там потолкуем, будет еще время…

— Изведут они тебя, Афанасий Петрович! — с тоской сказал Костюков. — Изведут смертью. И всех нас изведут, иноземцы проклятые. Ни единого человека живым не оставят, сами здесь плодиться зачнут, ей-ей, так. Сполох надобно ударить, с ножиками…

— Полно, Костюков, какой там сполох, небось и среди них люди-человеки есть, что ж всех-то резать. Иди, капрал, спать ложись…

Запер дверь на засов и снова задумался: да полно, есть ли среди них люди-человеки? Может, там, за морем, они людьми живут, может среди своих и добры они и честны, а только здесь этого вовсе не видно…

Разве Джеймс — человек?

Вот завтра переедет он обратно сюда со своими париками по дням недели, развешает дорогие ковры, поставит кровать на витых ножках, зеркало, стулья, сделает в таможенном дворе учение по своим правилам, кто не поспеет — порка сыромятным ремнем с узлами…

Пополоскал рот водой с солью, вздохнул, прошелся из угла в угол по горнице. Спать не хотелось, думы думались невеселые.

Попозже пришел Пашка Молчан с товарищами — Ватажниковым, Кузнецом и Ефимом Гридневым, тоже беглыми. Кузнец близко знался с раскольниками, живущими в глухомани на Выге, не раз хаживал туда с тайными поручениями, был хорошо грамотен, жизнь вел строгую, но мирским, как иные раскольники, не брезговал, говоря, что господь, по земле ходивши, и с мытарями ел и с язычниками, — никого не гнушался, как же нам, мол, дерзать, разве мы святее господа нашего?

Нынче Кузнец принес от некоего старца новость: быть кончине мира в полночь в 1699 году, но допрежь придут на землю Илья и Енох — обличать; позже будет антихрист, а засим протрубят трубы, и наступит божий суд.

Крыков выслушал Кузнеца молча, потом сказал:

— Было, не впервой слышу. Годов тридцать назад об том же отцы наши толковали. И по сие время рассказывают, как в гроба легли и трубного гласу ждали…

Молчан и Ватажников засмеялись. Кузнец грозно на них взглянул. Молчан отвернулся к стене.

— Промысла забросили, охоту, рыболовство, — говорил Крыков. — Не пахали, не сеяли…

Он махнул рукой, сел рядом с Кузнецом, сказал ласково:

— Брось ты сии вздоры, Федосей. Никто ныне не поверит, еще помнят, сколь смеху было над ними, над горемыками, как из гробов они вылезли и пошли с горя в кружало за зеленым вином…

Кузнец отодвинулся от Афанасия Петровича, заговорил горячо:

— Счет тогда спутали, Афанасий Петрович, я тебе дельно сказываю. «Книга о вере» считает годы от рождества Христова, а сатану проклятого связали на тысячу лет в день Христова воскресенья. Отсюдова надобно считать, а не с чего иного. Христос на земле тридцать три года прожил, — вот и раскинь мозгами. И выходит, други добрые, не в шестьдесят шестом году ему быть, а в девяносто девятом. Сколь осталось немного — пять годов…

Молчан вмешался со смешком:

— В гроб-то еще рано ложиться, Федосеюшко…

Кузнец плюнул на кощунствующих, насупился, замолчал. Молчан, подмигнув на него Крыкову, вытащил из голенища завернутую в ветошку тетрадь, запинаясь, негромко прочел название.

— Что за тетрадь? — спросил Крыков. — Откуда взялась?