Россия молодая. Книга вторая

Проснувшись со светом, Ванятка Рябов протер кулаками глаза, дважды сладко зевнул и хотел было спать дальше, но вдруг вспомнил свое нерушимое решение и сразу сел на лавке, испугавшись того, что сам определил для себя.

Недолгое время поразмыслив и совсем проснувшись, он перестал робеть. Все задуманное опять, как накануне, представилось ему нетрудным, простым и легко исполнимым делом: стоило только одеться и уйти со двора. Мать крепко спала. Отец, должно быть, ушел к своему флоту. Сироты бабиньки Евдохи, раскидавшись, сопели на печи. Ванятка с опаской на них воззрился: они могли погубить все дело — вечно таскались всюду за ним и поднимали рев, если он их оставлял.

Нет, сироты спали крепко.

Ванятка оделся, осторожно постучал новым подкованным каблуком по полу, чтобы ловчее ходилось, завязал на себе пояс и, не тратя времени на поиски гребня, пальцами расчесал кудрявые волосы. Так как он был щеголем и уходил из дому надолго, а может быть, навечно, то прихватил с собою еще и кафтан, недавно перешитый из отцовского. Теперь осталось только вынуть из подпечка запрятанный туда накануне узелок. Такой узелок мать обычно справляла отцу, когда он собирался в море, такой же, готовясь в плавание, завязал себе и Ванятка. В узелке были шаньги — одна надкусанная, другая совсем целая, печеное яйцо, соль да огурец, тоже надкусанный.

Стараясь не шуметь, Ванятка вышел и сразу же на крыльце столкнулся с бабинькой Евдохой, которая очень удивилась, увидев мальчика в такую рань, и еще больше удивилась, заметив, что у него в руке узелок, а на плечах новый кафтанчик.

— Куда ж, мужик, собрался? — спросила бабинька Евдоха. — В церкву, что ли?

Ванятка подумал — он никогда не отвечал сразу, — насупился и сказал, что нет, не в церкву собрался.

— Не в церкву — так куда же?

— А пойду малым делом погуляю. Чего ж мне и не погулять?

— Погуляй, погуляй, дело хорошее!

На лице бабиньки Евдохи показалось озабоченное выражение, и Ванятка, догадываясь о том, что сейчас скажет бабинька, сердито заморгал.

— Сиротам бы, я чай, тоже не грех с тобой-то…

— А чего им, сопливым, со мной! — жалостно заговорил Ванятка. — Я, ишь, вымахал каков, а они и ходить-то толком не обучены. Доброе гуляние — таскай их на закукорках. Ей-ей, бабинька, они махонькие, пущай поспят…

Бабинька Евдоха согласилась, и Ванятка перестал моргать.

— Корабли станешь смотреть?

— И корабли погляжу. Им ныне в море идти, последний день на Двине-то…

— Иди, погляди. А кафтан чего кобеднишний надел?

— Что ж мне без кафтана? Все в кафтанах, а я в рубахе? Справили — вот и надел.

— В узелке-то что? — спросила бабинька.

— Ества в узле! — сказал Ванятка, зелеными глазами глядя на старуху снизу вверх.

— Ишь, каков мужик! — одобрила бабинька. — И об естве подумал. Надолго, видать, собрался…

«Навечно!» — хотел было ответить Ванятка, не умевший лгать, но во-время прикусил язык. Бабинька развязала узелок, покачала старой трясущейся головой, вздохнула:

— Мало тебе, парень, будет, коли до вечера пошел. Ты на еду злой — в тятьку. На вас коли едун нападет, хозяйке смертушка. И шаньга надкусанная. Погоди, лапушка, я тебе творожку туесок положу да тресочки свеженькой…

Ванятка сел на крыльцо, подперся кулаком, загрустил: «Не бывать мне более здесь, матушка возрыдает, бабинька убиваться станет». Но тотчас же решил твердо: «Ништо им! Повоют да перестанут. Тятенька со мною, не пропадем, еще и гостинцев привезу по прошествии времени».

Бабинька вынесла еды, завязала узелок получше, гребнем расчесала Ванятке кудри, еще подарила ему грош, — что ж мужику безденежно гулять!

— Покушаешь — квасу напьешься, — сказала бабинька, — у людей верно говорят: сытая курица и волка залягает. Иди с богом, да не балуйся с иными парнями, в воду еще ненароком канешь.

Ванятка, открывая калитку, ответил, как взрослый:

— Кану — вынусь! Не топор, не утону.

Старушка качала головой, дивилась: еще давеча дитяткой был, а нынче мужик. Летит, летит время…

А Ванятка меж тем подходил к усадьбе воеводы и отворачивался, чтобы иевлевские девы — Верунька и Иринка — не могли подумать, будто они ему уж так больно нужны. Ему часто приходилось нынче ходить этим путем, и он всегда отворачивался и не глядел на высокий тын, из-за которого слышались зычные голоса офицеров, князей и иных свитских, — пусть себе девы про него и не вспоминают, по прошествии времени такое услышат, что ахнут, да только поздно будет, он все едино к ним не пойдет, не таков он уродился, чтобы за здорово живешь обиды прощать. Не зовут в свои хоромы — и не надобно. Нам и на Мхах не дождит, мы и сами пироги кушаем!