Россия молодая. Книга вторая

Так миновало еще четыре дня. На пятый в келью, которую занимал Петр, вошел высокий, решительного вида, распухший от комариных укусов офицер и, поклонившись, вынул из-за обшлага бумагу. Рукою Щепотева были написаны всего два слова: «Идти возможно».

Петр, счастливо глядя на офицера, велел подать ему кружку двойной водки — сиречь крепыша. Офицер стоял прямо, развернув широкие плечи, взор его светился яростным обожанием.

— Сей крепыш пить тебе за успех некоторого известного нам дела, — твердым молодым голосом произнес Петр, — и пить до дна…

Офицер, не отрывая взгляда от Петра, крепко прижимая щепоть, перекрестился и единым духом выпил всю кружку. Меншиков поднес ему крендель. Он крендель бережно спрятал за пазуху, поклонился как-то странно, набок и стал оседать. Александр Данилович с дежурным денщиком его подхватили.

— Со всем бережением и с честью уложить! — велел Петр. — Он ни в чем не повинен, кое время не спал, славно исполнил долг свой…

И приказал палить из монастырской башенной пушки трижды, дабы флот становился на якоря.

Меншиков пошел на башню.

Петр догнал его, дернул за рукав, сказал с восторгом в голосе:

— Нынче же и выйдем, слышь, Данилыч!

— Да уж вижу! — ответил Меншиков все еще обиженным голосом.

Тысячи чаек носились над монастырскими стенами, кричали, падали отвесно в воду. Толкая друг друга плечами, Петр и Меншиков забили в ствол заряд, не одну, но полторы меры пороху, долго прибивали ржавым пробойником пыж. Тощий монах с длинной бородой держал в руке тлеющий фитиль. Петр подсыпал в затравку пороху, монах-пушкарь спросил:

— Благослови, государь, палить?

— Благословляю! — усмехнулся Петр.

Пушка пальнула три раза, флагманский корабль ответил условленным сигналом — два выстрела и погодя еще два. Синий флот пошел к острову — принимать государя.

Прощаясь, Петр говорил архимандриту:

— Монасей, отче, ни единого на берег не спущай! Долгоязычны больно, наболтают чего не след. И в соборе служите якобы при мне, а ежели кто засомневается — с тем построже. Здесь, дескать, государь — обитель твоя, вишь, раскинулась — спасается со схимниками, либо на иной островишко отъехал. Особливо берегись, отче, праздно болтающих, един такой многих жизней может лишить…

Монахам руку для целования не дал, крикнул сердито:

— Рано прощаетесь! Я в море до утра, долго у вас буду…

После всенощной он уже был на «Святых Апостолах», выспрашивал подробности потешного сражения, хохотал, откидывая назад голову, дразнил горячившихся Апраксина и Сильвестра Петровича. Оба адмирала так загорели за эти дни в море, что Меншиков назвал их арабами. Памбург, сидя рядом с Петром, говорил ему по-немецки, шепотом:

— Не нахожу слов, чтобы выразить мое удовольствие службою под командой столь доблестных адмиралов. Они еще не слишком опытны и немало им предстоит изучить в морском искусстве, но бог наделил их острым умом, храбростью, хитростью и силою воли.

Варлан кивал лохматым париком, пил пиво, хвалил матросов.

Петр с грустной улыбкой сказал вдруг:

— А я сижу и вспоминаю юность нашу — Переяславль, и как господин Гордон тогда тонул, вечная ему память, добрый был воин…

Все помолчали немного, потом молодость взяла свое, вновь начался хохот, пошли шутки.

…К вечеру 16 августа эскадра встала на якоря перед Усольем Нюхчей. Часть кораблей Петр приказал сосредоточить под горою Рислуды, часть привел к Вардер-горе. Здесь флот уже ждал адмирал Крюйс, серый от лихорадки. Петр с ним расцеловался, сказал, кивнув головой на Апраксина и Сильвестра Петровича:

— Справились, дошли, а, Корнелий Иванович? Вот Федор, вот Сильвестр, да шхипером на эскадре Рябов, кормщик.

Адмирал Крюйс медленно поднял взор, поправил крупные кольца парика, сказал голосом негромким, но исполненным скрытой силы:

— Я льщу себя надеждой, государь, ваше миропомазанное величество, что в недалеком будущем, когда главные части флота будут на Балтике, мне удастся послужить России вместе с моими молодыми собратьями господами Иевлевым и Апраксиным. Я надеюсь также, что многое дурное, к сожалению слышанное мною об иностранцах, рассеется со временем…

— Ну, ну! — не глядя на Крюйса, сказал Петр. — Ну, ну, чего там. У нас, Корнелий Иванович, доброму человеку все — и почет и чины, не поскупимся…