Россия на историческом повороте: Мемуары

Жена же его весьма остро переживала утрату власти и никак не могла свыкнуться со своим новым положением. С ней случались истерические припадки, временами ее поражал частичный паралич. Всех вокруг она замучила бесконечными разговорами о своих несчастьях и своей усталости, своей непримиримой злобой. Такие, как Александра Федоровна, никогда ничего не забывают и никогда ничего не прощают. В период проведения расследования действий ее ближайшего окружения я был вынужден принять определенные меры, чтобы помешать ее сговору с Николаем II на случай их вызова в качестве свидетелей. Точнее было бы сказать, что я был вынужден воспрепятствовать ей оказывать давление на мужа. Исходя из этого, я распорядился на время расследования разлучить супружескую пару, разрешив им встречаться только за завтраком, обедом и ужином с условием не касаться проблем прошлого.

Я должен пересказать здесь один короткий разговор с Александрой Федоровной, во время которого госпожа Нарышкина находилась в соседней комнате. Мы разговаривали по-русски, на котором Александра Федоровна изъяснялась с заминками и сильным акцентом. Неожиданно лицо ее вспыхнуло и она возбужденно заговорила: «Не понимаю, почему люди плохо говорят обо мне. С тех пор, как я впервые приехала сюда, я всегда любила Россию. Я всегда сочувствовала России. Почему же люди считают, что я на стороне Германии и наших врагов? Во мне нет ничего немецкого. Я — англичанка по образованию, английский — мой язык». Она пришла в такое возбуждение, что разговаривать далее стало невозможно.

В своих мемуарах Нарышкина тоже проливает свет на события в Царском Селе, приводя весьма интересные данные. 16 апреля она записывает: «Сказали, приедет Керенский, чтобы подвергнуть допросу царицу. Меня пригласили присутствовать при разговоре как свидетельницу. Я застала ее в возбужденном, раздраженном и нервном состоянии.

Она была готова наговорить ему массу глупостей, однако мне удалось успокоить ее словами: «Ради Бога, Ваше Величество, ни слова об этом… Керенский делает все, что может, чтобы спасти Вас от партии анархистов. Заступаясь за Вас, он рискует своей популярностью. Он Ваша единственная опора. Постарайтесь, пожалуйста, понять сложившуюся ситуацию…» В этот момент вошел Керенский… Он попросил меня выйти и остался наедине с царицей. Вместе с комендантом я вышла в маленькую гостиную, где увидела Бенкендорфа и Ваню (Долгорукого). Спустя несколько минут, вернувшись с прогулки, к нам присоединился и царь… Потом Керенский перешел в кабинет царя, а мы вошли к царице. На царицу Керенский произвел хорошее впечатление — он показался ей отзывчивым и порядочным… Ей кажется, что с ним можно достичь взаимопонимания. Надеюсь, что и она оставила у него столь же благоприятное впечатление».[182]

Я объяснил Николаю II причины его раздельного проживания с женой и попросил о помощи, с тем чтобы в это дело не оказался вовлеченным никто, кроме тех, кто уже о нем знал, — Коровиченко, Нарышкина и граф Бенкендорф. Все трое оказали мне существенную помощь, строго придерживаясь моих предписаний. И каждый из них поделился тем, как благотворно сказалось на бывшем царе раздельное с женой проживание: он воспрял духом и стал гораздо бодрее.

Когда я сообщил ему, что предстоит расследование и не исключено, что Александру Федоровну будут судить, он ограничился краткой репликой: «Что ж, я никогда не поверю, что Алиса замешана в этом. Имеются ли какие-нибудь доказательства?» На что я ответил: «Пока не знаю».

В наших разговорах мы избегали упоминать титулы. Как-то он сказал: «Итак, теперь Альберт Томас на вашей стороне. А в прошлом году он обедал у меня. Интересный человек. Передайте ему, пожалуйста, привет». Я выполнил его просьбу.

Та манера, с которой он сравнил «прошлый год» и «теперь», говорила о том, что временами Николай II не без грусти возвращался мыслями в прошлое, но в наших разговорах мы его никогда не затрагивали. Он лишь крайне редко и вскользь упоминал о нем. Видимо, ему было мучительно больно говорить об этом, особенно о тех людях, которые столь поспешно покинули и предали его. При всем своем неверии в человечество он все же не ожидал такого вероломства. Из тех намеков, которые порой срывались в разговорах с его уст, я сделал вывод, что он до сих пор ненавидит Гучкова, что считает Родзянко недалеким человеком, что не может представить себе, кто такой Милюков, что высоко ценит Алексеева и уважает князя Львова.