Россия нэповская

Война и революционный кризис в России объективно потребовали от общества проведения жесткой централизации и тем самым поставили его перед необходимостью обновления и укрепления национального государства. Когда слабеющая волна охлократии выплеснула большевиков на берег государственной власти, партия Ленина еще во многом находилась в плену идеологической архаики прошлого века, унаследованной от марксизма. Эта идеология никоим образом не соответствовала их реальной исторической миссии, но заключала в себе три важных элемента, которые позволили партии быстро приспособиться к динамичной революционной обстановке. Во-первых, публичная демагогия большевиков тесно увязывала цели партии с интересами широких трудящихся (и не только трудящихся, но также широких, к примеру, солдатских) масс. Они были социально и культурно близки и духовно понятны массе. Во-вторых, большевики категорически отвергали принцип частной собственности, который являлся главным препятствием на пути общественной централизации. В-третьих, они были готовы идти на любые меры ради захвата и удержания власти и это широко распахивало перед ними арсеналы самых мощных государственных принудительных методов, которые единственно и остались из множества средств самосохранения общества. К концу 1917 года все остальное так или иначе было уже испробовано и исчерпано.

Утилизировав эту рациональную основу большевизма, время начало быстро переделывать его и в остальном, приспосабливая под потребности реальной жизни. К весне 1918 года полностью улетучились иллюзии о рабочем самоуправлении. В 1919 и 1921 годах партия скорректировала свое враждебное отношение к массе мелких крестьянских собственников. Постепенно, втуне, с болезненными стонами, изживались иллюзии всеобщего равенства, государство большевиков сознательно конструировало строгую иерархическую модель общественных отношений — от доли участия во власти, до дневного рациона своих сочленов. Партия выправлялась к позитивному государственному поведению, в смысле понимания государства как представителя интересов всего трудящегося населения и равнодействующей всех социально-политических факторов.

Однако новое государство не сразу смогло прийти в себя и самоопределиться и еще долго растерянно озиралось, не понимая причин быстро плодящейся вокруг него тьмы ненавистных чиновников. Знамена тельно, что в начале 1921 года, наряду с запросами по главной проблеме перемены экономической политики, аппарат ЦК партии стал регулярно принимать в свое бумажное чрево письма от рядовых коммунистов, вызванных противоречиями растущей социальной дифференциации в обществе. Некий С. Г. Розенблюм в апреле 1921 года характерно обращался в Цека по поводу «вполне назревшего вопроса». В его письме подчеркивалось: «Одним из серьезнейших вопросов в настоящее время, требующих немедленного разрешения Советской власти, надо считать вопрос о «третьем элементе», каковым является в переживаемую эпоху масса совработников. Все попытки отмахнуться от разрешения этого вопроса, отделаться от него общими фразами, ни к чему не приведут. Вопрос вполне созрел и стоит ребром. Он требует изучения его в полном объеме и ясного определенного ответа… И если будет признано, что «третий элемент» в рабоче-крестьянском государстве сейчас необходим, то необходимо выяснить, какое место он должен занять во всей системе, каковы должны быть взаимоотношения массы совработников с рабочими и крестьянами и каково должно быть отношение к этой массе со стороны Советской власти»[456].

В письме этого советского Сиейеса прозвучала вполне теоретическая постановка вопроса и требование к большевистскому руководству о последовательном самоопределении государства и его аппарата: «Чем должно быть третье сословие? Всем?» Но аппарат еще не чувствовал полной уверенности и не был готов к полной самоидентификации. Еще не наросли мозоли, и он болезненно ощущал себя в тисках противоречия, изготовленного для него историей: государство должно соответствовать самому себе и вместе с тем отвечать интересам социальных низов, на которые оно опирается. Поэтому характерным признаком нового государства стало его постоянное, доходящее до фарса, самоедство в виде регулярных широковещательных кампаний по чистке собственного бюрократического аппарата, которые неоднократно заканчивались его резким увеличением. Эту студенистую массу нельзя было сильно шевелить. Всякий лишний раз колыхаясь от реорганизаций, она все более растекалась по поверхности, проникая в поры и захватывая все новые пространства.

Олицетворением парадоксов новой государственной системы стала нелюбовь и даже ненависть ее творца Ленина к воплощенному его партией госаппарату, т. е. в конечном счете к себе самому. Цюрупа в своих воспоминаниях особо отмечал крайнюю неприязнь вождя к аппарату: «В. И. вообще не любил советского аппарата. Он называл его такими эпитетами, которые я не решаюсь здесь повторить»[457].