Россия нэповская

Отношение властей к потреблению спиртного отмечены двойственностью: с одной стороны, его негативные последствия были очевидны, с другой — доходы с питей становились, как при самодержавии, важной статьей бюджета. Задачу борьбы с пьянством взяла на себя общественность. По-своему помогли и дети: для нового поколения школьников пьянство отцов, не расставшихся ни с религиозностью, ни с мордобоем, могло казаться воплощением «язв капитализма». Но на антиалкогольном фронте Советская власть окончательно сдалась как раз ко времени окончания нэпа[687]. Как бы то ни было, именно в связи с волной пьянства 1920-х годов связан феномен «пролетарского хулиганства», приведший к лидерству «класса гегемона» по части преступности[688]. Впрочем, «классового» бытового хамства на улицах городов хватало и без спиртного. Согласно воспоминаниям, прилично одетых людей «толкали и оскорбляли на каждом шагу». Создавалось впечатление, что «озлобленный и разочарованный пролетариат» по подсказке официальной пропаганды с удовольствием срывал свое негодование на «бывших»[689]. Итак, получается, что «старая» часть общества старалась убежать от социальных тягот, «новая», напротив, пыталась так или иначе — чаще неосознанно — протестовать.

И все же нэп стал заметным облегчением для трудящихся. С 1924 года наблюдается рост доходов рабочих и крестьян. Количество вкладчиков в 1924/25 году в появившейся системе государственных сберкасс выросло более чем в 2,5 раза, сумма вкладов рабочих увеличилась в 10, крестьян — в 15 раз[690]. С апреля 1922 года была возобновлена плата за жилплощадь. Она была, однако, дифференцированной в соответствии с социальным статутом и заработком съемщика, пенсионеры и безработные от квартплаты освобождались.

Правда, жилья катастрофически не хватало. Большинство городского населения жило в коммуналках, все большее распространение получали общежития. К концу десятилетия в связи с ростом городского населения (а оно достигло дореволюционного уровня) цены на жилье поднялись. В 1928 году была установлена единая система квартплаты, но и она составляла всего 5–7 % от заработка рабочих и служащих[691].

В городе существовал еще один источник скрытого социального недовольства — безработица. В 1925 году она охватила около миллиона человек — преимущественно чернорабочих и служащих, к весне 1927 года было зарегистрировано 1,7 млн безработных[692]. Разумеется, считать безработицу источником непосредственной социальной нестабильности не приходится — она порождает ощущение личностного, а не «классового», социального отщепенчества. Но нельзя не учитывать, что безработица усиливала депрессивный компонент людской психики, что никак не добавляло всему обществу социального оптимизма.

Примерно то же самое можно сказать и о многочисленных беспризорниках, наводнивших города. Ясно, что и они угрожали системе никак не больше, чем характерные для любого общества взрослые уголовники. Понятны и традиционно русские опекунские намерения новой власти по отношению к ним. Но растворившись со временем в «нормальной» социальной среде, эти пасынки коммунистической государственности придали патерналистской системе поистине всеобъемлющий агрессивный характер.

Естественно, что важнейшие социокультурные импульсы задавались вовсе не только деструктивными социальными тенденциями. Так, именно в конце 20-е годов начинается широкое физкультурное движение. Оно, впрочем, не только помогало обществу поверить в свои силы. Было положено начало культу тела и телесности, как выражению «высшей» духовности.

Разумеется, общий уровень цивилизованности определялся процессами, происходящими в традиционалистских слоях. Покупательная способность сельских жителей в годы нэпа заметно выросла. Но «ножницы цен» 1923 года привели к тому, что промтовары пылились невостребованными на полках сельских лавок. Розничный товарооборот в деревне в пересчете на душу населения был в 23 раза ниже городского. Деревня оказалась загнана в болото архаичнейшей натурализации: в 1923–1924 годах крестьяне покупали сравнительно с 1913 годом мануфактуры 24,8 %, обуви — 57,1 %, керосина — 34,1 % и даже соли — всего 70,8 %[693]. Лишь после снижения в 1924 году розничных цен на промтовары и железнодорожные билеты покупательная способность сельского населения возросла, хотя оставалась много ниже городской. Власть не выполняла задачи поддержания межсоциумного баланса на культурно-бытовом уровне.